Том 2. Лорд Тилбури и другие

Вудхаус Пелам Гренвилл

— С баржи. Сами сказали.

— Ничего подобного! Я не говорю «баржа» вместо «баржа», «ага» или «ну!» вместо «да», «не-а» вместо «нет» или, предположим, «купальник» вместо «купальный костю-ум».

— Ой, ладно, хватит! Зачем вы меня позвали?

— Хотела проинформировать…

— А этому типу, — перебил ее Табби в приливе чувств, — этому субъекту с подарками, вы говорите в кафе: «Пэрси, передай мне картофэль!»

Прелестные губки поджались, но она не возразила.

— Я намеревалась вам сообщить, что нырять там больше нельзя.

— Чего-чего?

— Там

поселился жилец. Плавучий домик сдали до конца лета.

Табби очень хотел сохранить благородную надменность до конца этой гнусной сцены, но худая весть разбила его замыслы. Плавучий дом, пришвартованный на мертвом приколе у заливных лугов сэра Бакстона, был единственным местом, где можно поплавать нагишом, и почти единственным, откуда можно как следует нырнуть. Да, есть старый мост в Уолсингфорд Парва, но туда шагать и шагать.

— Эх, чтоб его! — вконец расстроился Табби. — Нет, правда?

— Аб-со-лю-утно! Жилец, вполне естественно, не желает, чтоб вторгались в его частную жизнь. Выглянуть из окошка и увидеть, как посторонние, особенно — такой толщины, кувыркаются в воду! Придется подыскать другую купальню. Всего вам доброго, миста-а Ванрингэм.

И она удалилась в дом плавно, как женственный лебедь. А Табби постоял, постоял и пошел, сумрачно пиная камешки.

Мрачные страсти вихрились в его душе. Пруденс обращалась с ним так, что даже человек с самым низким мнением о женщинах, скажем — покойный Шопенгауэр, недоверчиво бы присвистнул; но, ругательски ее ругая, что там — ненавидя, Табби с досадой ощущал, что по-прежнему ее любит. С превеликим удовольствием он запустил бы в нее камнем, и все-таки, одновременно, ему куда сильнее хотелось обнять ее, мало того — расцеловать. Н-да, ситуация непростая…

Бесцельная прогулка привела его к конюшням, и если мы еще не доказали глубины его мрачных сомнений, то скажем, что, лишь миновав входную арку, он расслышал оглушительный, раскатистый бас. Чуть ни минуту бас проникал в его сознание. Сначала он замер как вкопанный, потом вернулся взглянуть, что там. Несмотря на смятенность души, ему не хотелось бы упустить что-нибудь занимательное.

Голос он узнал. Хозяин дома, сэр Бакстон Эббот, немного порокотав, вновь загромыхал на полную мощь, когда Табби добежал до арки.

Заглянув за нее, Табби увидел, что сэр Бакстон беседует со своей дочкой Имоджин, больше известной в кругах, где она вращалась, под именами Джин или Джинни.

Видимо, сэр Бакстон приближался к безумной ярости. Солнце и ветры давно придали его лицу здоровый красный оттенок, но сейчас оно стало фиолетовым, и даже издали было ясно, что в глазах его полыхает пламя. Судя по всему, старикан изгонял из-под отчего крова заблудшую дочь. Слова, донесшиеся до Табби, это подтвердили.

— Балда! — ревел сэр Бакстон, как ревел бы любой отец, нависая над склонившейся дочерью. — Нет, какая глупость!

Склонялась дочь не от стыда или там раскаяния. В недрах ее двухместной

малолитражки снова завелся один из загадочных, хотя и мелких недугов, и она пыталась исцелить его гаечным ключом. Потом она выпрямилась, оказавшись невысокой, тоненькой, по-мальчишески легкой, очень хорошенькой блондинкой. Васильковые глаза светились нежным светом, каким они светятся у женщин, когда те уговаривают упрямого ребенка или заблуждающегося родителя.

— Выше нос, Бак! — сказала она. — Держись. Крепись.

— Не могу.

— Ну, что ты! Где твое мужество?

— Какое там мужество! Нету его. Нет.

— Чепуха! Все образуется.

— Так и мама сказала, — поразился сэр Бакстон совпадению.

— Она зря не скажет. Положись на меня, я все устрою.

— Ты не знаешь этих акул! У них есть закон на все случаи жизни! Поверь, этот Басби… Ох, Господи! Чиннери мне только не хватало! — И сэр Бакстон испарился с изумительной быстротой. Он был толстоват и староват, суставы утратили былую гибкость, но стоило ему завидеть своего платного гостя, в особенности — мистера Чиннери, которому он задолжал, и он обретал завидное проворство.

Озадаченный Табби вошел на конюшенный двор. Жажда знаний побудила его хоть на миг забыть о своей загубленной жизни.

— Что это у вас творится? — спросил он.

— Да Бак расстроился.

— Я заметил. А с чего он тебя стыдил?

Джин засмеялась. Смех у нее был прелестный и прелестно турились глаза. Замечали это многие мужчины, заметил и Табби. На секунду он подумал, не влюбиться ли в нее, но тут же отмел эту идею. Влюбиться-то пара пустяков, но он ведь покончил с женщинами. Слишком часто они обижали его; так стоит ли бросать свое истерзанное сердце к женским ножкам, чтоб его опять лягнули? Пусть даже это ножка такой надежной девицы — нет и нет! Теперь и впредь он строит отношения с женским полом по образцу трапписта.

— Да не меня! Это он себя ругал.

— А, старомодный монолог?

— В общем, да.

— Почему же он ругал себя балдой?

— Потому что он балда. Облапошили, как последнего простофилю. Я на него, кстати, очень злюсь. Не будь он такой расстроенный, такой разнесчастный, не бичуй себя, как жрец Ваала, уж я бы ему дала! Нечего такое затевать, если денег в обрез. Ты подумай, мы и так кредит превысили, того гляди за пятку цапнут, у дверей голод стережет, и что папа выкинул? Публикует книгу за свой счет!

— Чью?

— Свою, конечно!

Табби помрачнел, как помрачнел бы любой, обнаруживший в своем знакомом, вполне приличном человеке, такой изъян.

— Понятия не имел, что он пишет…

— Написал одну книгу. О своих охотничьих подвигах в добрые старые времена.

— Ах, так это не роман! — с облегчением воскликнул Табби.

— Нет. Мемуары. Называется «Воспоминания охотника». Написал и стал рассылать издателям. Те обругали. Все, как один.

— Кто ж это мне рассказывал что-то такое, про издателей?..