Том 2. Машины и волки
Шрифт:
Тогда Гаврилова отвязали от стола, положили на стол с колесиками и отвезли в его палату. Сердце его билось, и он дышал, но сознание не вернулось к нему, как, быть может, не вернулось до последней минуты, когда перестало биться прокамфаренное и искусственно просоленное сердце, когда он – через тридцать семь часов – был оставлен камфарой и врачами – и умер: – быть может – потому, что до последней минуты к нему никто не допускался, кроме этих двух профессоров и сестры, но за час до того, как официально было сообщено о смерти командарма Гаврилова, – случайный сосед по палате слышал странные звуки в палате, точно там перестукивался человек, как перестукиваются арестанты в тюрьмах. Там в палате лежал заживо мертвый человек, прокамфаренный потому, что в медицине есть этический обычай не допускать человеческой смерти под операционным ножом, – и эту палату так тщательно охраняли
Операция тогда началась в восемь часов тридцать минут и – на столе с колесиками – вывезли Гаврилова из операционной в одиннадцать часов одиннадцать минут. В коридоре тогда швейцар сказал, что профессора Лозовского дважды вызывали по телефону из дома номер первый, – и опять пришел швейцар, сказал, что у телефона ждут. Лозовский пошел к телефону. Лозовский ожидал звонка из дома номер первый. В телефоне прозвучало: «милый, я соскучилась по тебе», – и у Лозовского на минуту ощерились зубы, он, должно быть, хотел сказать очень злое, но ничего не сказал, бросил трубку. Профессор подошел к конторе, где был телефон, к окну, постоял, посмотрел на первый снег, покусал пальцы и вернулся к телефонной трубке, вник в ту телефонную сеть, которая имела тридцать – сорок проводов, поклонился трубке и сказал, что операция прошла благополучно, но что больной очень слаб и что они, врачи, признали его состояние тяжелым, и попросил извинения в том, что не сможет сейчас приехать. – Наверху в коридоре, между операционной и палатой больного, где утром суматошились и шептались люди, не было теперь ни души.
Гаврилов умер, – то есть профессор Лозовский вышел из его палаты с белым листом бумаги и, склонив голову, печально и торжественно сообщил о том, что больной командарм армии, гражданин Николай Иванович Гаврилов, к величайшему прискорбию, – скончался в час семнадцать минут.
Через три четверти часа, когда доходил второй час ночи, во двор больницы вошли роты красноармейцев, и по всем ходам и лестницам стали караулы. В палату, где был труп командарма, прошли те самые три генштабиста, что приезжали на вокзал встречать командарма, – те самые три человека, для которых Гаврилов, – рулевой той громадной машины, которая зовется армией, – был человеком, командовавшим их жизнями; теперь они пришли командовать трупом командира. – В этот час в деревнях поют вторые петухи. В этот час по небу ползли облака, и за ними торопилась полная, устающая торопиться, луна. В этот час в крытом «рейсе» профессор Лозовский экстренно ехал в дом номер первый; «ройс» бесшумно вошел в ворота с грифами, мимо часовых, стал у подъезда, – часовой открыл дверцу; Лозовский прошел в тот кабинет, где на красном сукне письменного стола стояли три телефонных аппарата, а за письменным столом на стене ротой во фронт выстроились звонки. Разговор, бывший у Лозовского в этом кабинете, – неизвестен, – но он длился всего три минуты; Лозовский вышел из кабинета – из подъезда – со двора – очень поспешно, с пальто и шляпою в руках, похожий на героев Гофмана; автомобиля уже не было; Лозовский шел покачиваясь, точно он был пьян; улицы были пустынны в этот неподвижный ночной час, и улицы качались вместе с Лозовским. –
Улицы качались под луной в неподвижной пустыне ночи, вместе с Лозовским. Лозовский – Гофманом – вышел из кабинета дома номер первый. В кабинете дома номер первый остался негорбящийся человек. Человек стоял за столом, нависнув над столом, опираясь о стол кулаками. Голова человека была опущена. Он долго был неподвижен. – Человека оторвали от его формул и бумаг. – И тогда человек задвигался. Его движения были прямоугольны и формульны, как те формулы, которые каждую ночь он диктовал стенографистке. Он задвигался очень быстро. Он позвонил в звонок сзади себя, он снял телефонную трубку. Он сказал дежурному: – «беговую, открытую». – Он сказал в телефон тому, кто, должно быть, спал, кто был в тройке первых, – голос его был слаб: – «Андрей, милый, – еще ушел человек, – Коля Гаврилов умер, нет боевого товарища. Позвони Потапу, голубчик, – мы виноваты, я и Потап». –
Шоферу негорбящийся человек сказал: – «в больницу». Улицы не качались. В облаках торопилась, суматошилась луна – и, как хлыст, стлался по улицам автомобиль. Черное во мраке здание больницы мигало непокойными окнами. В черных проходах стояли часовые. Дом немотствовал, как надо немотствовать там, где смерть. Негорбящийся человек – черными коридорами – прошел к палате командарма
– Прощай, товарищ! Прощай, брат! И вышел из палаты, опустив голову, ни на кого не глядя, сказал: – «форточку там открыли бы, дышать нельзя», – и быстро прошел черным коридором, спустился с лестницы. В деревнях в этот час пели третьи петухи. Человек – молча – сел в машину. Шофер повернул голову, чтобы выслушать приказание. Человек молчал. Человек опомнился, – человек сказал: – «за город – на всех скоростях». – –
Машина рванула с места сразу на полной скорости, веером, разворачиваясь, кинула огни, – пошла кроить осколки переулков, вывесок, улиц. Воздух сразу затвердел, задул ветром, засвистал в машине. Летели назад улицы, дома, фонари, – фонари размахивались своими огнями, налетали и стремглав бросались назад. Из всех скоростей машина рвалась за город, стремясь вырваться из самой себя. Уже исчезли рожки пригородных трамваев, уже разбегались овцами в собачьем визге деревенские избы. Уже не видно было полотна шоссе, и то и дело пропадал шум колес в те мгновения, когда машина летела по воздуху. Воздух, ветер, время и земля свистели, визжали, выли, прыгали, мчались: и в колоссальном этом мчании, когда все мчалось, – неподвижными стали идущими рядом, стали – только луна за облаками, да эта машина, да человек, покойно сидящий в машине.
У опушки того самого леса, где несколько дней тому назад были Гаврилов и Попов, человек скомандовал: – «стоп!» – и машина сломала скорости, оставив в ненужности пространство, время и ветер, – остановив землю и погнав за облаками луну. Человек не знал, что около этого леса – несколько ночей назад – был Гаврилов. Человек слез с машины и – молча и медленно – пошел в лес. Лес замер в снегу, и над ним спешила луна. Человеку не с кем было разговаривать. Человек из лесу вернулся не скоро. Возвратясь, садясь в машину, сказал:
– Поедем обратно. Не спешите. –
К городу машина подошла, когда уже рассветало. Красное, багровое, холодное на Востоке подымалось солнце. Там внизу – в лиловом и синем – в светлом дыму – во мгле – лежал город. Человек окинул его холодным взором. От луны в небе – в этот час – осталась мало заметная, тающая ледяная глышка. В снежной тишине не было слышно рокота города.
Глава последняя
Вечером, после похорон командарма Гаврилова, когда отгремели трубы медные военного оркестра, отеклонялись в трауре знамена, прошли тысячи хоронящих, и труп человека стыл в земле вместе с этой землей, – Попов заснул у себя в номере и проснулся в час, непонятный ему, за столом. В номере было темно и тихо, плакала Наташа. Попов склонился над дочерью, взял ее на руки, поносил по комнате. В окно лезла белая луна, уставшая спешить. Попов подошел к окну, посмотрел на снег за окном, на тишину ночи. Наташа сошла с рук Попова, стала на подоконник. В кармане у Попова лежало письмо от Гаврилова, та последняя записка, которую он написал в ночь перед тем, как пойти в больницу. В записке было написано: –
«Алеша, брат. – Я ведь знал, что умру. Ты прости меня, ведь ты уже не очень молод. Качал я твою девчонку и раздумался. Жена у меня тоже старушка и знаешь ты ее двадцать лет. Ей я написал. И ты напиши ей. И поселяйтесь вы жить вместе, женитесь, что ли. Детишек растите. Прости, Алеша». –
Наташа стояла на подоконнике, и Попов увидел: она надувала щеки, трубкой складывала губы, смотрела на луну, целилась в луну, дула в нее.
– Что ты делаешь, Наташа? – спросил отец.
– Я хочу погасить луну, – ответила Наташа. Полная луна купчихой плыла за облаками, уставала торопиться.
Это был час, когда просыпалась машина города, когда гудели заводские гудки. Гудки гудели долго, медленно, один, два, три, много, – сливались в серый над городом вой. Было совершенно понятно, что этими гудками воет городская душа, замороженная ныне луною.
Москва
на Поварской, 9 января 1926 г.
Мать сыра-земля*
Посвящается А. С. Яковлеву