Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
Шрифт:
— Гони их, Джованни!
Было почти десять часов, когда мы вернулись в Бадиолу.
Моя мать ждала нас, очень обеспокоенная нашим опозданием. Увидя Джулианну в таком состоянии, она сказала:
— Я так и думала, что эта тряска повредит тебе…
Джулианна хотела успокоить ее.
— Ничего, мама… Увидишь, завтра я буду здорова. Немного устала…
Но, увидя ее при свете, моя мать воскликнула с ужасом:
— Господи! Господи! На твое лицо просто страшно смотреть… Ты едва держишься на ногах… Эдит, Кристина, скорее,
— Нет, нет, — отказывалась Джулианна, — не пугайся, мама, это пустяки…
— Я поеду в экипаже за доктором в Тусси, — предложил Федерико. — Через полчаса я буду здесь.
— Нет, Федерико, нет! — воскликнула Джулианна почти резко, точно с отчаянием.
— Я не хочу. Доктор ничем не может мне помочь. Я сама знаю, что мне нужно принять. Пойдем, мама. Господи, как вы быстро ужасаетесь! Пойдем, пойдем…
Казалось, к ней сразу вернулись силы. Она сделала несколько шагов без посторонней помощи. На лестнице я и мать поддерживали ее.
В ее комнате началась судорожная рвота, длившаяся несколько минут. Женщины начали раздевать ее.
— Уходи, Туллио, уходи, — просила она меня. — Ты потом вернешься ко мне. Мать останется со мной. А ты не волнуйся…
Я вышел. Я сел в ожидании на диван в одной из соседних комнат. Я прислушивался к шагам бегающей прислуги, нетерпение мучило меня. Когда я смогу войти, когда я смогу остаться наедине с ней? Я буду бодрствовать около нее, я всю ночь проведу у ее изголовья. Может быть, через несколько часов она успокоится, почувствует себя лучше. Лаская ее волосы, мне, может быть, удастся ее усыпить. Кто знает, не скажет ли она в дремоте между сном и бодрствованием:
— Пойди ко мне.
У меня была странная вера в силу моих ласк. Я еще надеялся, что и эта ночь может хорошо кончится для меня. И как всегда, среди ужаса, порождаемого мыслью о страданиях Джулианны, чувственный образ определился, становился ясным и определенным. «Бледная, как ее рубашка», при свете лампадки, горящей за драпировками алькова, после первого, краткого сна, она просыпается, смотрит на меня полураскрытыми томными глазами и шепчет:
— Ты тоже ложись спать…
Вошел Федерико.
— Ну, как? — сказал он нежно.
— Это оказывается пустяки.
— Я только что разговаривал с мисс Эдит на лестнице, не хочешь ли ты спуститься вниз что-нибудь перекусить. Все уже готово…
— Нет, мне сейчас не хочется есть. Может быть позже… Я жду, когда меня позовут.
— Если я не нужен — я ухожу.
— Ступай, Федерико. Я потом приду. Спасибо.
Я следил за ним взглядом в то время, как он удалился. И на этот раз вид моего доброго брата внушал мне чувство доверия; и на этот раз я почувствовал облегчение на сердце. Прошло еще около трех минут. Часы с маятником, висевшие передо мной на стене, отмерили их своим тиканьем. Стрелки показывали три четверти одиннадцатого. В то
— Она успокоилась. Теперь ей нужен покой. Бедное дитя!
— Могу я войти, — спросил я.
— Да, слушай; но не тревожь ее.
Но когда я сделал движение, чтобы выйти, мать окликнула меня:
— Туллио!
— Что тебе, мама?
Она, казалось, колебалась.
— Скажи мне… После операции ты говорил с доктором?
— Да, иногда. А что такое?
— И он тебя успокоил насчет опасности…
Она колебалась.
— Насчет опасности, которой может подвергнуться Джулианна при новой беременности.
Я не говорил с доктором; я не знал, что ответить.
Смущенно я повторил:
— Почему?
Она все еще колебалась.
— Ты разве не заметил, что Джулианна беременна.
Точно пораженный молотом в самую грудь, я не мог сразу овладеть истиной.
— Беременна! — пробормотал я.
Моя мать взяла меня за руку.
— Ну, так что же, Туллио?
— Я не знал…
— Но ты пугаешь меня. Значит, доктор…
— Ну, да, доктор…
— Поди сюда, Туллио, сядь.
Она посадила меня на диван. Она смотрела на меня с испугом и ждала, чтобы я заговорил. В течение нескольких минут, несмотря на то, что она сидела передо мной, я не видел ее.
Потом, вдруг, резкий свет озарил мой ум; и вся драма мне стала понятной.
Откуда явилась у меня сила противостоять этому? Кто сохранил мне мой разум? Может быть, в самом приступе ужаса и горя я обрел героическое чувство, спасшее меня. Как только ко мне вернулись физическое ощущение и восприятие внешних предметов, и я увидел мать, со страхом глядевшую на меня, я понял, что прежде всего я должен успокоить ее. Я сказал:
— Я не знал… Джулианна ничего мне не говорила. Я ничего не заметил… Для меня это неожиданность… Правда, доктор говорил мне о некоторой опасности… Вот почему твое сообщение производит на меня такое впечатление… Ты знаешь, Джулианна так слаба теперь… Но доктор не предупреждал о чем-нибудь серьезном… Операция хорошо удалась… Мы увидим… Мы позовем, посоветуемся с ним…
— Да, да, это необходимо.
— Но ты, мама, уверена ли в этом? Может быть тебе Джулианна призналась? Или же…
— Ты знаешь, я сама это заметила по некоторым признакам. Невозможно ошибиться…
— Два-три дня тому назад Джулианна отрицала или, по крайней мере, говорила, что она не уверена в этом…
— …Она знает, что ты такой мнительный, и просила пока не говорить тебе этого. Но я хотела предупредить тебя…
— …Ты ведь знаешь Джулианну, она так неосторожна со своим здоровьем! Посмотри, вместо того, чтобы поправиться, мне кажется, что ее здоровье с каждым днем ухудшается; в то время, как прежде бывало достаточно одной недели деревенской жизни, чтобы она расцвела. Ты помнишь?