Том 2. Петербург
Шрифт:
– «Так-с!..»
– «Так-с!..»
– «Очень хорошо-с…»
Занимал розговором сынка (или лучше заметить – себя) Аполлон Аполлонович.
Над столом тяжелело молчание.
Этим молчанием за вкушением супа не смущался нисколько Аполлон Аполлонович (старые люди молчанием не смущаются, а нервная молодежь – да)… Николай Аполлонович за отысканием темы для разговора испытывал настоящую муку над остывшей тарелкою супа.
И неожиданно для себя разразился:
– «Вот… я…»
– «То есть, что?»
– «Нет… Так… ничего…»
Над столом тяготело молчание.
Николай
– «Вот… я…»
Только что «в о т я»? Продолжения к выскочившим словам все еще не придумал он; и не было мысли к «вот… я…» И Николай Аполлонович споткнулся…
– «Что бы такое к вот я», – думал он, – «мне придумать». И ничего не придумал.
Между тем Аполлон Аполлонович, обеспокоенный вторично нелепой словесной смятенностью сына, вопросительно, строго, капризно вдруг вскинул свой взор, негодуя на «мямляние»…
– «Позволь: что такое?»
В голове же сынка бешено завертелись бессмысленные слова:
– «Перцепция…»
– «Апперцепция…»
– «Перец – не перец, а термин: терминология…»
– «Логия, логика…»
И вдруг выкрутилось:
– «Логика Когена…»
Николай Аполлонович, радуясь, что нашел выход к слову, улыбаясь, выпалил:
– «Вот… я… прочел в «Theorie der Erfahrung» Когена…»
И запнулся опять.
– «Итак, что же это за книга, Коленька?»
Аполлон Аполлонович в наименовании сына непроизвольно соблюдал традиции детства; и в общении с отпетым мошенником именовал отпетого мошенника «Коленькой, сынком, дружком» и даже – «голубчиком …»
– «Коген, крупнейший представитель европейского кантианства».
– «Позволь – контианства?»
– «Кантианства, папаша…»
– «Кан-ти-ан-ства?»
– «Вот именно…»
– «Да ведь Канта же опроверг Конт? Ты о Конте ведь?»
– «Не о Конте, папаша, о Канте!..»
– «Но Кант не научен…»
– «Это Конт не научен…»
………………………
– «Не знаю, не знаю, дружок: в наши времена полагали не так…»
………………………
Аполлон Аполлонович, уставший и какой-то несчастный, медленно протирал глаза холодными кулачками, затвердивши рассеянно:
– «Конт…»
– «Конт…»
– «Конт…»
Лоски, лаки, блески и какие-то красные искорки заметались в глазах (Апполлон Аполлонович всегда пред глазами своими видел, так сказать, два разнообразных пространства: наше пространство и еще пространство какой-то крутящейся сети из линий, становившихся золотенькими по ночам).
Аполлон Аполлонович рассудил, что мозг его снова страдает сильнейшими приливами крови, обусловленными сильнейшим геморроидальным состоянием всей последней недели; к темной кресельной стенке, в темную глубину привалилась его черепная коробка; темно-синего цвета глаза уставились вопросительно:
– «Конт… Да: Кант…»
Он подумал и вскинул очи на сына:
– «Итак, что же это за книга, Коленька?»
………………………
Николай Аполлонович с инстинктивною хитростью заводил речь о Когене; разговор о Когене был нейтральнейший разговор;
– «Ты бы, Коленька, прочитал Логику Милля: это, знаешь ли, полезная книга… Два тома… Я ее в свое время прочитал от доски до доски…»
И Николай Аполлонович только что пред тем проглотивший Логику Зигварта, тем не менее выходил в столовую к чаю с преогромным томом в руке. Аполлон Аполлонович, будто бы невзначай, ласково спрашивал:
– «Чт'o это ты читаешь, Коленька?»
– «Логику Милля, папаша»
– «Так-с, так-с… Очень хорошо-с!»
…………………….
И теперь, разделенные до конца, приходили они бессознательно к старым воспоминаниям: их обед часто кончался назидательным разговором…
Некогда Аполлон Аполлонович был профессором философии права: в это время многое он прочитывал до конца. Все то – миновало бесследно: пред изящными пируэтами родственной логики Аполлон Аполлонович чувствовал беспредметную тяжесть. Аполлон Аполлонович не умел сынку возражать.
Он, однако, подумал: «Надо Коленьке отдать справедливость: умственный аппарат у него отчетливо разработан».
В то же время Николай Аполлонович с удовольствием чувствовал, что родитель его – необычно сознательный слушатель.
И подобие дружбы меж ними возникало обычно к десерту: им иногда становилось жаль обрывать обеденный разговор, будто оба они боялись друг друга; будто каждый из них в одиночку друг другу сурово подписывал казнь.
Оба встали: оба стали расхаживать по комнатной анфиладе; встали в тень белые Архимеды: там, там; вот и там; анфилада комнат чернела; издали, из гостиной, понеслись красноватые вспышки светового брожения; издали, из гостиной, стал потрескивать огонек.
Так когда-то бродили они по пустой комнатной анфиладе – мальчуган и… еще нежный отец; еще нежный отец похлопывал по плечу белокурого мальчугана; после нежный отец подводил к окну мальчугана, поднимал палец на звезды:
– «Звезды, Коленька, далеко: от ближайшей звезды лучевой пучок пробегает к земле два с лишним года… Так-то вот, мой родной!» И еще однажды нежный отец написал сыну стихотвореньице:
Дурачок, простачок,Коленька танцует:Он надел колпачок —На коне гарцует.