Том 2. Поэмы

Лермонтов Михаил Юрьевич

Моряк

O’er the glad waters of the dark blue sea,

Our thoughts as boundless, and our souls as free,

Far as the breeze can bear, the billows foam,

Survey our empire, and behold our home.

The Corsair. L. Byron. [39]

Отрывок

В семье безвестной я родился Под небом северной страны, И рано, рано приучился Смирять усилия волны! О детстве говорить не стану. Я подарен был океану, Как лишний в мире, в те года Беспечной смелости, когда Нам всё равно, земля иль море, Родимый или чуждый дом; Когда без радости поём, И, как раба, мы топчем горе, Когда мы ради всё отдать, Чтоб вольным воздухом дышать. Я волен был в моей темнице, В полуживой тюрьме моей; Я всё имел, что надо птице: Гнездо на мачте меж снастей! Как я могущ себе казался, Когда на воздухе качался, Держась упругою рукой За парус иль канат сырой; Я был меж небом и волнами, На облака и вниз глядел, И не смущался, не робел, И,

всё окинувши очами, Я мчался выше – о! Тогда Я счастлив был, да, счастлив, да! Найдите счастье мне другое! Родными был оставлен я; Мой кров стал – небо голубое, Корабль – стал родина моя: Я с ним тогда не расставался, Я, как цепей, земли боялся; Не ведал счету я друзьям: Они всегда теснились к нам, Катились следом, забегали, Шумя, толкаяся, вперед, И нам нестись по лону вод, Казалось, запретить желали; Но это шутка лишь была, Они не делали нам зла. Я их угадывал движенья, Я понимал их разговор, Живой и полный выраженья; В нем были ласки и укор, И был звучней тот звук чудесный, Чем ветра вой и шум древесный! И каждый вечер предо мной Они в одежде парчевой, Как люди, гордые являлись; Обворожен, я начал им Молиться, как богам морским, И чувства прежние умчались С непостижимой быстротой Пред этой новою мечтой!.. Мир обольстительный и странный, Мир небывалый, но живой, Блестящий вместе и туманный, Тогда открылся предо мной; Всё оживилось: без значенья Меж тучек не было движенья, И в море каждая волна Была душой одарена; Безумны были эти лета! Но что ж? Ужели был смешней Я тех неопытных людей, Которые, в пустыне света Блуждая, думают найти Любовь и душу на пути? Все чувства тайной мукой полны; И всякий плакал, кто любил: Любил ли он морские волны Иль сердце женщинам дарил! Покрывшись пеною рядами, Как серебром и жемчугами, Несется гордая волна, Толпою слуг окружена; Так точно дева молодая, Идет гордясь между рабов, Их скромных просьб, их нежных слов Не слушая, не понимая! Но вянут девы в тишине, А волны, волны всё одне. Я обожатель их свободы! Как я в душе любил всегда Их бесконечные походы Бог весть откуда и куда; И в час заката молчаливый Их раззолоченные гривы, И бесполезный этот шум, И эту жизнь без дел и дум, Без родины и без могилы, Без наслажденья и без мук; Однообразный этот звук, И наконец все эти силы, Употребленные на то, Чтоб малость обращать в ничто! Как я люблю их дерзкий шепот Перед летучим кораблем; Их дикий плеск, упрямый ропот, Когда утес, склонясь челом, Все их усилья презирает, Не им грозит, не им внимает; Люблю их рев и тишину, И эту вечную войну С другой стихией, с облаками, С дождем и вихрем! Сколько раз На корабле, в опасный час, Когда летала смерть над нами, Я в ужасе творца молил, Чтоб океан мой победил!

39

На радостных волнах синего моря, Где мысли наши, как море, безграничны, а души, как море, свободны – Куда только может занести нас ветер и где пенятся волны, Там наши владения, там наша родина. Корсар. Л<орд> Байрон.

(Англ.).

Измаил-Бей

Восточная повесть

Опять явилось вдохновенье Душе безжизненной моей И превращает в песнопенье Тоску, развалину страстей. Так, посреди чужих степей, Подруг внимательных не зная, Прекрасный путник, птичка рая Сидит на дереве сухом, Блестя лазоревым крылом; Пускай ревет, бушует вьюга… Она поет лишь об одном, Она поет о солнце юга!..

Часть первая

So moved on earth Circassia’s daughter

The loveliest bird of Franguestan!

Byron. The Giaour. [40]

1

Приветствую тебя, Кавказ седой! Твоим горам я путник не чужой: Они меня в младенчестве носили И к небесам пустыни приучили. И долго мне мечталось с этих пор Всё небо юга да утесы гор. Прекрасен ты, суровый край свободы, И вы, престолы вечные природы, Когда, как дым синея, облака Под вечер к вам летят издалека, Над вами вьются, шепчутся, как тени, Как над главой огромных привидений Колеблемые перья, – и луна По синим сводам странствует одна.

40

Так двигалась по земле дочь Черкесии Прелестнейшая птица Франгистана. Байрон. Гяур.

(Англ.).

2

Как я любил, Кавказ мой величавый, Твоих сынов воинственные нравы, Твоих небес прозрачную лазурь И чудный вой мгновенных, громких бурь, Когда пещеры и холмы крутые Как стражи окликаются ночные; И вдруг проглянет солнце, и поток Озолотится, и степной цветок, Душистую головку поднимая, Блистает, как цветы небес и рая… В вечерний час дождливых облаков Я наблюдал разодранный покров; Лиловые, с багряными краями, Одни еще грозят, и над скалами Волшебный замок, чудо древних дней, Растет в минуту; но еще скорей Его рассеет

ветра дуновенье! Так прерывает резкий звук цепей Преступного страдальца сновиденье, Когда он зрит холмы своих полей… Меж тем белей, чем горы снеговые, Идут на запад облака другие И, проводивши день, теснятся в ряд, Друг через друга светлые глядят Так весело, так пышно и беспечно, Как будто жить и нравиться им вечно!..

3

И дики тех ущелий племена, Им бог – свобода, их закон – война, Они растут среди разбоев тайных, Жестоких дел и дел необычайных; Там в колыбели песни матерей Пугают русским именем детей; Там поразить врага – не преступленье; Верна там дружба, но вернее мщенье; Там за добро – добро, и кровь – за кровь, И ненависть безмерна, как любовь.

4

Темны преданья их. Старик-чеченец, Хребтов Казбека бедный уроженец, Когда меня чрез горы провожал, Про старину мне повесть рассказал. Хвалил людей минувшего он века; Водил меня под камень Росламбека, Повисший над извилистым путем, Как будто бы удержанный Аллою На воздухе в падении своем, Он весь оброс зеленою травою; И не боясь, что камень упадет, В его тени, храним от непогод, Пленительней, чем голубые очи У нежных дев ледяной полуночи, Склоняясь в жар на длинный стебелек, Растет воспоминания цветок!.. И под столетней, мшистою скалою Сидел чечен однажды предо мною; Как серая скала, седой старик, Задумавшись, главой своей поник… Быть может, он о родине молился! И, странник чуждый, я прервать страшился Его молчанье и молчанье скал: Я их в тот час почти не различал!

5

Его рассказ, то буйный, то печальный, Я вздумал перенесть на север дальный: Пусть будет странен в нашем он краю, Как слышал, так его передаю! Я не хочу, незнаемый толпою, Чтобы как тайна он погиб со мною; Пускай ему не внемлют, до конца Я доскажу! Кто с гордою душою Родился, тот не требует венца; Любовь и песни – вот вся жизнь певца; Без них она пуста, бедна, уныла, Как небеса без туч и без светила!..

6

Давным-давно, у чистых вод, Где по кремням Подкумок мчится, Где за Машуком день встает, [41] А за крутым Бешту садится, [42] Близ рубежа чужой земли Аулы мирные цвели, Гордились дружбою взаимной; Там каждый путник находил Ночлег и пир гостеприимный; Черкес счастлив и волен был. Красою чудной за горами Известны были девы их, И старцы с белыми власами Судили распри молодых, Весельем песни их дышали! Они тогда еще не знали Ни золота, ни русской стали!

41

Две главные горы. (Примечание Лермонтова).

42

Две главные горы. (Примечание Лермонтова).

7

Не всё судьба голубит нас, Всему свой день, всему свой час. Однажды, – солнце закатилось, Туман белел уж под горой, Но в эту ночь аулы, мнилось, Не знали тишины ночной. Стада теснились и шумели, Арбы тяжелые скрыпели, Трепеща, жены близ мужей Держали плачущих детей, Отцы их, бурками одеты, Садились молча на коней И заряжали пистолеты, И на костре высоком жгли, Что взять с собою не могли! Когда же день новорожденный Заветный озарил курган, И мокрый утренний туман Рассеял ветер пробужденный, Он обнажил подошвы гор, Пустой аул, пустое поле, Едва дымящийся костер И свежий след колес – не боле.

8

Но что могло заставить их Покинуть прах отцов своих И добровольное изгнанье Искать среди пустынь чужих? Гнев Магомета? Прорицанье? О нет! Примчалась как-то весть, Что к ним подходит враг опасный, Неумолимый и ужасный, Что всё громам его подвластно, Что сил его нельзя и счесть. Черкес удалый в битве правой Умеет умереть со славой, И у жены его младой Спаситель есть – кинжал двойной; И страх насильства и могилы Не мог бы из родных степей Их удалить: позор цепей Несли к ним вражеские силы! Мила черкесу тишина, Мила родная сторона, Но вольность, вольность для героя Милей отчизны и покоя. «В насмешку русским и в укор Оставим мы утесы гор; Пусть на тебя, Бешту суровый, Попробуют надеть оковы», – Так думал каждый; и Бешту Теперь их мысли понимает, На русских злобно он взирает, Иль облаками одевает Вершин кудрявых красоту.

9

Меж тем летят за годом годы, Готовят мщение народы, И пятый год уж настает, А кровь джяуров не течет. [43] В необитаемой пустыне Черкес бродящий отдохнул, Построен новый был аул (Его следов не видно ныне). Старик и воин молодой Кипят отвагой и враждой. Уж Росламбек с брегов Кубани Князей союзных поджидал; Лезгинец, слыша голос брани, Готовит стрелы и кинжал; Скопилась месть их роковая В тиши над дремлющим врагом: Так летом глыба снеговая, Цветами радуги блистая, Висит, прохладу обещая, Над беззаботным табуном…

43

Джяуры, или гяуры (от турецкого g^avur – иноверец, неверующий), – у исповедующих ислам презрительное прозвище всех немусульман.