Том 2. Повести и рассказы

Прус Болеслав

Обнявшись, они вышли из боковушки, но сразу же ткнулись в окно. И только когда Мацек отворил им дверь в сени, они — после нескольких более или менее удачных попыток — все-таки попали во двор.

Хозяйка зажгла фонарь и достала из клети рядно и подушку, чтобы постелить Гроховскому в риге. Проходя по двору, она увидела странную сцену: Слимак, лежа на навозной куче, убеждал Гроховского лечь спать, а староста опустился подле него на колени и, вытирая слезы полой зипуна, читал молитвы. Над ними с озабоченным видом стоял батрак.

— Верно,

вы чего-то крепкою им дали, — сказал он хозяйке.

— Бутылку очищенной выпили.

— Ого-го!..

— Ну, вставай, пропойца! — прикрикнула она на мужа.

— Не встану! — рассердился Слимак. — А ты, баба, убирайся, пока цела! Покомандовала — и хватит… Я тут теперь хозяин. Я корову купил, я у пана луг арендую…

— Поднимайся, Юзек, — говорила хозяйка, — не то, смотри, водой окачу.

— Я тебя окачу, вот только возьму кнут!.. — ответил Слимак.

Гроховский бросился ему на грудь и стал его целовать.

— Вставай, брат, — молил он, — не озорничай, не то нам обоим будет худо.

Батрак только диву давался, видя, как водка меняет людей. Староста, слывший на всю волость суровым человеком, плакал, как дитя, а Слимак ни за что не хотел подняться с навоза, орал, как эконом, да еще стращал жену, что теперь он тут хозяин!..

— Пойдемте-ка, староста, в ригу, — сказала Слимакова, беря Гроховского за руку.

Великан поднялся; кроткий, как овечка, позволил Мацеку и Слимаковой взять себя под руки и покорно пошел с ними. Хозяйка выбрала самую большую кучу сена и устроила ему отличную постель; тем временем старосту совсем разморило, он повалился на ток, и не было никакой возможности сдвинуть его с места; так он там и остался.

— Ты, Мацек, ступай к себе, — приказала батраку Слимакова. — А этот пьяница, — показала она на мужа, — пусть валяется в навозе, в другой раз не будет бунтовать.

Мацек, как и следовало смиренному батраку, тотчас исчез в глубине конюшни. Но когда во дворе все затихло, он развлечения ради стал воображать, будто он сам напился пьяным.

— Здесь буду спать, — бормотал он, подражая Слимаку. — Теперь я тут хозяин…

Потом он вообразил себя старостой, опустился на колени возле своей убогой постели и заговорил с ней растроганным голосом, совсем как староста со Слимаком:

— Вставай, брат, не озорничай, а то нам обоим будет худо…

Чтобы больше походить на Гроховского, он силился заплакать. Вначале ничего не получалось, но как пришло ему на ум, что нога-то у него перешиблена и что разнесчастней его и не сыщашь на свете, что хозяйка даже рюмки водки ему не дала, Мацек залился самыми настоящими слезами. Так и уснул он, заплаканный, на своей подстилке, как дитя у матери на коленях.

Около полуночи Слимак очнулся. Болела голова, вокруг все намокло. Он открыл глаза — темно; прислушался, вытянул руку и понял, что идет дождь; попробовал было сесть, но убедился, что лежит головой вниз.

Постепенно к нему стала возвращаться память. Он вспомнил старосту, корову в черных пятнах,

пшенную похлебку и большую бутыль водки. Что сталось с водкой, он в точности не представлял себе, но ощущал какое-то недомогание и не сомневался, что повредила ему чересчур горячая похлебка.

— Сколько раз я говорил, чтоб пшена не варили на ночь; известное дело, что пшено дольше всего держит в себе жар! — проворчал мужик и с трудом поднялся.

Теперь он уже твердо знал, что находится у себя во дворе, возле навозной кучи.

— Эк куда меня занесло! — крякнул он. — И не мудрено. Хуже нет: водку мешать с горячим. Пшено-то ведь — чистый огонь…

Ночь была темная, так что он едва разглядел свою хату. Он побрел к ней, но очень медленно, словно колеблясь, и даже с минуту посидел на пороге, опустив на руки отяжелевшую голову. Но дождь становился все назойливее, и Слимак отважился войти.

В сенях он снова постоял, послушал, как храпит Магда. Потом осторожно отворил дверь в горницу, но дверь не просто заскрипела, а, казалось ему, заревела, как корова. Сразу его обдало жаркой духотой, от которой еще больше захотелось спать, и он решил — будь что будет — добраться до постели.

В первой горнице на лавке у окна дышал Стасек, но в боковушке было тихо. Слимак понял, что жена не спит, и ощупью стал пробираться к кровати.

— Подвинься-ка, Ягна, — сказал он, силясь говорить сурово, хотя сам замирал от страха.

Молчание.

— Да ну… подвинься малость…

— Пошел вон, пьяница, пока я добром говорю!..

— А куда я пойду?

— В хлев иди или на навозную кучу, там тебе место! — сердито ответила жена. — Хозяином тебе захотелось быть, вот и хозяйствуй, а от меня уходи прочь, пропойца!.. Кнутом вздумал мне угрожать; погоди, я тебе это попомню…

— Эх, да что зря болтать, раз ничего с тобой не сделалось, — прервал ее муж.

— Ничего не сделалось? А кто уперся и надумал платить за корову тридцать пять рублей да еще рубль за повод, когда сам Гроховский вот-вот отдал бы за тридцать?.. Я насилу вымолила у него, чтобы взял тридцать три… Видать, три рубля для тебя ничего не стоят?

Но Слимак ее не слушал. В отчаянии он схватился за голову, хоть в боковушке было темно, и попятился назад, в горницу, где спал Стасек. Там он бросился на лавку и нечаянно придавил мальчику ноги.

— Это вы, тятя? — проснувшись, спросил Стасек. — Да, я.

— А что вы тут делаете?

— Так, просто присел; что-то меня мутит.

Мальчик поднялся и обнял его за шею.

— Хорошо, что вы тут, — сказал он, — а то по мне все ходили эти немцы.

— Какие немцы?

— Да те двое, что были в поле: старик и бородатый. Ничего не говорят, чего им надо, а сами все топчут меня, топчут.

— Спи, сынок, нет тут никаких немцев.

Стасек еще крепче прижался к отцу, но Слимака совсем разморило, до того ему хотелось спать, и они оба повалились на лавку; однако вскоре мальчик снова заговорил: