Том 2. Повести и рассказы

Прус Болеслав

Ох, отдохнуть! Слимак не знал ни голода, ни холода, дома у него все ладилось, с людьми он дружил, водились у него и деньги, и совсем бы он был счастлив, если б только кости не ломило от работы да мог бы отлежаться и отсидеться, сколько душа пожелает.

III

Вернувшись домой, Слимак оставил бороны на батрака, а сам принялся осматривать корову, стоявшую на привязи у плетня. Уже смеркалось, но мужик сразу увидел, что корова хороша: вся белая, в черных пятнах, и вымя большое, а голова маленькая,

с короткими рожками. Разглядев ее как следует, он убедился, что обеим его коровам далеко до этой.

Ему пришло в голову, что не худо бы поводить ее по двору, но он чувствовал, что на это у него не хватит сил. Казалось, руки вылезут из суставов, а ноги просто отвалятся, если он двинется с места. Вот работает человек, гнет спину от зари до зари, но как сядет солнце, тут уж ему надо отдохнуть, ничего не поделаешь. И он не стал проваживать корову, а только погладил. А когда она, словно угадав в нем нового хозяина, повернула голову и ткнулась мокрой мордой ему в руку, Слимака охватила такая нежность, что он готов был обнять ее за шею и расцеловать, как человека.

— Непременно ее куплю, — пробормотал мужик, позабыв об усталости.

В дверях показалась хозяйка с ушатом помоев.

— Мацек! — кликнула она батрака, — как напьется корова, загони ее в закут. Староста у нас заночует, не оставлять же ее во дворе.

— Ну как? — спросил Слимак жену.

— Да как? — ответила она. — Просит тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод. Но, что правда, то правда, — прибавила она, помолчав, — корова этого стоит. К вечеру я подоила ее, так, веришь ли, хоть устала она с дороги, а молока дала больше, чем наша Лыска…

Мужик снова ощутил боль в руках и в ногах. «Господи боже мой, сколько натопчешься, намокнешь, недоспишь, покамест сколотишь тридцать пять рублей бумажками да еще рубль серебром! Хоть бы Гроховский уступил что-нибудь…»

— А ты не спрашивала, — снова заговорил Слимак, — он не сбавит?

— Ну, как же!.. Спасибо, если захочет продать. Он все толкует, будто давно уж обещался Гжибу.

Слимак схватил себя за волосы.

— И какая нелегкая его принесла! — запричитал он. — За какие грехи господь так тяжко меня наказывает!.. Я еще не знаю, отдаст ли мне пан лужок, а тут — шутка ли — этакие деньги плати за корову…

— Юзек, не дури, образумься, — наставляла его жена. — Сколько раз в имении сами тебе навязывали луг, а насчет коровы — попробуй поторгуйся. Сбавит он, нет ли, а ты угости его получше, выпей с ним водки; господь не без милости: может, староста и опомнится. Ты только зря не болтай да на меня почаще поглядывай, вот увидишь: все будет ладно.

В это время приковылял батрак и стал отвязывать корову.

— Что, Мацек, — спросила хозяйка, — правда ведь, хороша скотина?

— Ого-го!.. — ответил батрак, потрясая над головой выставленным пальцем.

— Но и деньги за нее немалые, а? — спросил хозяин.

— Ого-го!..

— А что ни говори, она того стоит, верно, Мацек? — поспешила ввернуть хозяйка.

— Ого-го!..

После столь многословного

высказывания Овчаж отвел корову в закут, а она, оглядываясь по сторонам, так душевно помахивала хвостом, что Слимак не мог подавить в себе волнения.

— Видно, воля господня, — прошептал он. — Попробую ее сторговать. — И направился к дверям хаты.

— Юзек, — остановила его жена, — смотри только не болтай и уши не очень развешивай. Ты думай о том, как бы побольше выторговать, а ежели язык чересчур развяжется, на меня поглядывай. Он ведь кремень-мужик — этот Войцех, одному тебе с ним не сладить.

Слимак еще на пороге снял шапку, перекрестился и вошел в сени. Сердце у него так и сжималось: и денег было жалко, и сомнения одолевали — удастся ли ему выторговать хоть рубль.

Гость сидел на лавке в передней горнице; пламя печки освещало его и Магду, которой он по-отечески внушал, чтобы она была честной, работящей и слушалась своих хозяев.

— В воду велят тебе броситься, — говорил он, — бросайся в воду; в огонь велят кинуться — кидайся в огонь. Случись, хозяйка даст тебе тумака, а то и поколотит, руку ей поцелуй да скажи спасибо, истинно говорю тебе: благословенна рука наказующая.

Произнося эти слова, староста воздел руку кверху, лицо его приняло торжественное выражение; в красном отсвете огня он был похож на проповедника. Магде чудилось, что даже тени, прыгающие по стенам, поддакивают его словам и что вечерний сумрак, заглядывая в окошки, повторяет за дядей: «Благословенна рука наказующая!»

Она плакала навзрыд. Ей то казалось, что она слушает прекрасную проповедь, то — что от каждого слова опекуна на спине у нее взбухают багровые полосы. Она не испытывала ни страха, ни обиды, а скорее благодарность, к которой примешивались воспоминания недавнего, но уже далекого детства.

Дверь в хату скрипнула, и всю ее ширь заполнил Слимак.

— Слава Иисусу Христу, — приветствовал он гостя.

— Во веки веков, — ответил Гроховский.

Он поднялся с лавки и, выпрямившись, чуть не уперся головой в потолок.

— Спасибо вам, староста, что зашли нас проведать, — сказал Слимак, протягивая ему руку.

— Вам спасибо за ласковую встречу, — ответил Гроховский.

— Может, вам тут у нас неудобно? Вы прямо говорите.

— Э, так хорошо, как и дома не всегда бывает; не только меня, но и скотину хозяйка ваша не оставила без попечения.

— Слава богу, что довольны.

— Вдвойне доволен: по всему видать, Магде у вас живется так, что лучше во всем свете не сыщешь… Магда! — обратился Гроховский к девушке, — а ну, поклонись в ноги хозяину да скажи спасибо, что он для тебя добрее отца родного. А вы, кум, сделайте милость, не жалейте для нее ремня.

— Что ж, она девка неплохая, — ответил Слимак.

Девушка, продолжая всхлипывать, повалилась в ноги — сперва дяде, потом хозяину — и убежала в сени. Слезы снова сдавили ей горло, но глаза уже высохли. Понемногу она успокоилась и, делая вид, будто выбежала по хозяйству, стала протяжно и жалобно кликать свиней.