Том 2. Повести и рассказы
Шрифт:
Но батрак не шевелился. Тогда она сама схватила ребенка за ноги и вырвала у отца. Стасек повис вниз головой, руки его тяжело ударились о землю, из носу потекла кровь.
Наконец, Овчаж выхватил у нее ребенка и, прижав к себе, понес в хату, на лавку. За ним пошли все, кроме Магды. Как помешанная она закружилась по двору и вдруг, вскинув руки, побежала по дороге, громко заголосив:
— Спасите!.. Стасека спасите!.. Кто в бога верует!..
Потом снова повернула к хате, но не вошла, а бросилась на завалинку и, съежившись так, что голова ее уткнулась в колени,
— Спасите!.. Кто в бога…
Тем временем Слимак бросился в клеть, достал зипун, надел его и снова выскочил из хаты. Он хотел куда-то бежать, но не знал куда и метался по двору, размахивая руками.
Какой-то голос внутри его кричал: «Эх, отец, отец, огородил бы ты свою гору плетнем, не утонул бы мальчонка…»
А мужик отвечал: «Не моя тут вина!.. Это немцы околдовали его своими песнями…»
На дороге затарахтела телега. На минутку она остановилась у ворот и проехала дальше. Из-за угла послышались чьи-то тяжелые шаги и кашель: во двор вошел учитель с палкой в руке, без шапки.
— Ну, как мальчик? — крикнул он Слимаку.
Не дождавшись ответа, он вошел в хату.
— Как мальчик? — спросил он еще с порога.
Стасек лежал на лавке; мать сидела подле него положив его голову к себе на колени.
— Видать, маленько отпустило, раз кровь пошла, — ответила она шепотом. — Да и не такой он уж теперь холодный…
— Так как же? — повторил вопрос учитель, тронув за руку Овчажа.
— Кто его знает?.. — тихо промолвил батрак. — Она говорит, будто ему лучше, а малый как лежал, не двигался, так и лежит.
Учитель бросил палку в угол и приблизился к лавке.
— Дай мне гусиное перо… — приказал он Ендреку. Тот опешил и, не отвечая, пожал плечами.
— Ну, соломинку, что ли, или трубочку…
— Нет у меня никакой трубочки, — проворчал Ендрек.
Учитель осмотрел Стасека и велел матери встать. Всхлипывая, она покорно отошла на середину горницы и, разинув рот, уставилась на учителя. Старик выдвинул лавку, снял со Стасека мокрую рубашку и с трудом вытянул изо рта его язык.
— Господи Иисусе! Что это он делает… — пробормотала мать.
Слимак время от времени заглядывал со двора в окошко и поскорей отходил, — он был не в силах смотреть на бледное тело сына.
Между тем учитель уложил руки Стасека вдоль бедер, затем поднял их кверху, завел за голову и снова прижал к бедрам. Опять поднял, опять опустил и так поднимал их и опускал без конца, чтобы вызвать у ребенка дыхание. Слимак через окошко следил за его движениями; Ендрек, словно остолбенев, застыл у печки; мать всхлипывала. Наконец, не совладав с собой, она сорвала платок и, схватившись за волосы, стала биться головой о стену, причитая:
— И зачем я тебя народила!.. И зачем ты на свет явился?.. Сыночек мой золотой… Сколько он хворал, мучился, а тут — надо же случиться беде — утонул!.. Только что был в хате… все его видели, и — надо же случиться беде — утонул!.. Господи милостивый, за что ты меня караешь? Подумать только, в глиняной яме, как щенок, потонул ребенок, и хоть бы кто его вытащил, хоть бы кто его спас!
Она
С полчаса бился учитель, пытаясь откачать Стасека. Он поднимал и опускал ему руки, надавливал грудь и слушал, не забьется ли сердце. Но мальчик не подавал признаков жизни. Наконец, убедившись, что ему ничем уже нельзя помочь, старый учитель накрыл останки ребенка рядном, перекрестился, прошептал молитву и вышел из хаты. Вслед за ним молча выскользнул Овчаж.
Во дворе учителя остановил Слимак. Он был точно пьяный.
— Зачем вы пришли сюда? — заговорил он сдавленным голосом. — Мало вам моего горя?.. Убили уже моего сыночка своими песнями; чего вам еще надо?.. Душу его погубить, пока она не улетела на тот свет, или нас, живых, хотите проклясть, чтобы мы тоже сгинули?
— Что вы говорите, Слимак? — вскричал учитель, с ужасом глядя на него.
Слимак, вскинув руки, замотал головой, словно ему нечем было дышать.
— Не сердитесь, пан, — сказал он. — Вы добрый человек, я знаю. Спаси вас господь за все…
И он вдруг поцеловал учителю руку.
— Только вы… ступайте отсюда… Это через вас, немцев, пропал мой Стасек! Первый раз, как околдовали вы Стасека, он только сомлел, а нынче такое напустили на него, что он вовсе утонул.
— Побойся бога! — воскликнул учитель. — Что ты говоришь? Разве мы не такие же христиане, как ты? Или мы не открещиваемся от дьявола и его дел, подобно вам?..
Мужик смотрел ему в лицо безумным взглядом.
— Как же он утонул?
— Может, споткнулся. Кто знает…
— Яма мелкая, воды в ней мало, он бы выскочил… А от ваших песен на него помрачение нашло. Второй уже раз на него нашло… Верно, Овчаж?
Овчаж кивнул головой.
— А не бывало у мальчика судорог? — спросил учитель.
— Нет.
— И никогда он ничем не болел?
— Сроду не болел!
Овчаж покачал головой.
— С самой зимы Стасек хворал, — вдруг произнес он.
— Разве? — спросил Слимак.
— Верно говорю, — продолжал Овчаж. — С самой зимы, как простыл, — еще он тогда целую неделю пролежал, — так с тех пор и хворал. Пробежит, бывало, шагов сто, и уж он устал и сейчас говорит: «Мацек, душит меня!..» А нынче весной взбежал он как-то на гору, когда я пахал, и тут же сомлел… Пришлось мне на реку сходить за водой, чтоб скорей он очнулся. То же самое, когда немцы место себе выбирали для дома, — рассказывал Овчаж, — не от пения их Стасек сомлел, а оттого, что чересчур быстро поднялся на гору и устал…
— Что же ты мне ничего не говорил? — прервал его Слимак.
— Сказывал я хозяйке, а она так и вскинулась на меня: «Что ты, говорит, смыслишь?.. Всю жизнь ходил за скотиной, дурак дураком остался, а туда же: толкует, будто фельдшер…»
— Вот видите, — сказал учитель. — У мальчика, несомненно, было больное сердце, и это погубило его, бедняжку. Куда бы он ни упал — в воду или на землю, — все равно он бы умер, если остановилось сердце. И ни мы, ни наши молитвы христианские в смерти его не повинны.