Том 2. Повести и рассказы
Шрифт:
Вот из деревни идет сестра, несет ему обед в горшках. Да, это ее русые волосы, розовая юбка и голубой передник. Всмотревшись, он видит, что нога у сестры обвязана тряпкой — она ее поранила, собирая хворост в лесу…
Фельдфебель тряхнул головой, крепко протер глаза —
— Что за черт! — прошептал он. — Пьян я, что ли? Нет, я сегодня и капли в рот не брал. Может, заболел?
Он действительно вспомнил, что, когда болел тифом, ему тоже мерещилась всякая всячина. Но тогда это его мучило, а сейчас, наоборот, сердце наполняли непонятная радость и грусть.
Опять страстно зарыдала скрипка под смычком музыканта, и опять увлекла старого солдата в прошлое:
Ой, в зеленой роще пташки распевают, А моего Яся на войну угоняют! Не год, не два война длится, И матери бедной по ночам не спится.Да это та самая песня, которой его провожали в солдаты! Вот он сидит в плетеном кузове брички, а впереди на телеге едут музыканты и играют, не щадя сил. Слышен чей-то плач — это мать стоит у дороги…
Фельдфебель сел — ноги его не держали.
— Боже ты мой, боже!.. — бормотал он, тяжело дыша. Вздохи распирали ему грудь, к глазам подступали слезы, но плакать он не мог и только глотал их.
Скрипка на миг умолкла, и старый солдат пришел в себя. Он поглядел в окно. Музыкант все еще сидел на заборе, безобразный, лохматый, и натягивал струну, а от печи падали на его фигуру красные отблески пламени, придавая ей какой-то фантастический вид.
Скрипач только в эту минуту заметил фельдфебеля.
— Эй, пан вояка! — крикнул он, нагибаясь к окну казармы. — А пустили бы вы жен к вашим хлопцам… чтоб не горевали!
Услышав это, новобранцы притихли и с беспокойством смотрели на своего начальника.
Фельдфебель был в нерешимости. Однако через минуту кликнул полицейского и, не глядя на него, сказал:
— Приведи баб под окна. Пускай хлопцы натешатся. — Потом буркнул про себя: — Он — колдун, скрипач этот, он умеет вызывать духов… он мне мать родную показал и нашу деревню… Спаси, господи, и помилуй! — добавил он, крестясь.
Через несколько минут мещанин, просунув руки сквозь решетку, уже обнимал жену, деревенская баба — своего Валека, а старый еврей шептал больному сыну:
— Ты сразу ложись в госпиталь… тебя освободят…
Музыканта уже не было на заборе, но фельдфебель, поглядывая в окно, всякий раз крестился и бормотал:
— Колдун! Ей-ей, колдун… Он умеет вызывать духов…
– НА КАНИКУЛАХ -{5}
Вечером, по обыкновению, зашел ко мне мой старый университетский товарищ. Мы оба жили в деревне, в нескольких верстах друг от друга, и встречались почти ежедневно. Он был красивый блондин, и задумчиво-нежное
В тот день я заметил, что ему как-то не по себе: он не поднимал глаз и нервно ударял себя хлыстом по ногам. Я не считал удобным спрашивать о причине его очевидного волнения, но вскоре он сам заговорил:
— Ты знаешь, со мной сегодня произошел глупейший случай.
Я удивился; было почти невероятно, чтобы «глупейший случай» произошел с таким всегда уравновешенным человеком.
— Сегодня утром, — продолжал он, — у нас в деревне вспыхнул пожар. Сгорела хата…
— А ты, чего доброго, бросился в огонь? — прервал я его чуть насмешливым тоном.
Он пожал плечами и, как мне показалось, слегка покраснел; впрочем, может быть, это луч заходящего солнца осветил его лицо.
— Загорелась, — сказал он, помолчав, — пенька на чердаке, а несколько минут спустя и крыша. Я в это время читал Сэя, очень интересную главу, но при виде клубов черного дыма и языков пламени, выползавших из щелей возле трубы, мною овладело обывательское любопытство, и я потащился туда. Все население было в поле, потому я застал там лишь нескольких человек: двух горестно причитавших баб, жену органиста, пытавшуюся предотвратить пожар с помощью образа святого Флориана, и мужика, который раздумывал, держа обеими руками пустое ведро. От них я узнал, что хата заперта, а хозяин с женой ушли в поле.
«Вот она, наша система строительства, — подумал я, — дом пылает, как будто он заряжен порохом…»
Действительно, в несколько минут вся крыша была объята пламенем; дым ел глаза, а огонь так обжигал, что я попятился, опасаясь, как бы не загорелся мой китель.
Тем временем сбежались люди с баграми, топорами и водой; одни стали выламывать плетень, хотя ему ничего не угрожало, другие принялись лить воду из ведер, но так, что, не задев огня, облили всю толпу, а одну бабу даже повалили на землю. Я не давал никаких советов, видя, что огонь не угрожает другим постройкам; спасти же эту хату было уже невозможно.
Вдруг раздался крик:
— Там ребенок, маленький Стась!
— Где? — спросил кто-то.
— В хате… спит в лохани у окна. Да выбейте стекло, еще живым вытащите его!
Никто, однако, не двинулся с места.
Солома на крыше догорела, а стропила пламенели, как раскаленная проволока. Признаюсь, когда я это услышал, у меня необычно дрогнуло сердце.
«Если никто не пойдет, — подумал я, — тогда пойду я. На спасение ребенка понадобится полминуты. Времени больше чем достаточно, но — какая адская жара!..»
— Ну же, пошевеливайтесь! — кричали бабы. — Ах вы собачьи души, а еще мужики!..
— Лезь сама в огонь, раз ты такая умная! — огрызнулся кто-то в толпе. — Тут верная смерть, а дитя слабое, как цыпленок, все равно уж задохлось…
«Хорош! — подумал я. — Никто не идет, а я все еще колеблюсь!» — «Хотя, — шепнул мне здравый смысл, — какой черт толкает тебя на эту бессмысленную авантюру? Откуда ж тебе знать, где там лежит ребенок? Может, он вывалился из лохани?»
Балки уже обуглились и, потрескивая, начали прогибаться.