Том 2. Повести и рассказы
Шрифт:
Он простился было с мамой, но от дверей вернулся обратно.
— Все же… знаете, сегодня дорога, вероятно, еще свободна… Пожалуй, я все-таки уеду…
Затем вдруг взмахнул кулаком и с наигранной решительностью воскликнул:
— Впрочем… нет, останусь, черт возьми! Двум смертям не бывать, одной не миновать!
Однако на крыльце ему, видимо, снова изменило мужество, и он с растерянным видом стал осматриваться кругом.
Странно — эти колебания кассира зародили во мне дурные предчувствия, как будто от его пребывания в нашем местечке зависела чья-то жизнь. Я был в таком смятении,
— Мамуся, золотая, что же будет?..
И неожиданно она не только не рассердилась, но приласкала меня и ответила спокойно:
— Ничего не будет, сынок, ровно ничего. Садись-ка за книжку. И не надо так испуганно таращить глаза, не то и над тобой люди будут смеяться, как над паном кассиром.
Ее слова сразу меня успокоили. Обойдя дом, я увидел, что на кухне, как всегда, готовят обед, на дворе работник рубит дрова, сад весь звенит птичьими голосами, а с неба льются потоки весеннего света.
— Зачем же выдумывать всякие страхи? — решил я и принялся не уроки готовить, а сколачивать тележку.
В душу мою уже проникало майское тепло, шелест деревьев, аромат цветов… Я то и дело откладывал в сторону тележку и наблюдал за муравьем, медленно переползавшим с травинки на травинку; или, ухватившись руками за ветку дерева, качался на ней, как на качелях; кувыркался, смеялся, сам не зная чему. Я только чувствовал, что мне так же весело, как и птицам, заливавшимся на деревьях, и радостно жить на свете. Пожалуй, то были самые счастливые минуты моего детства. Это счастье налетело неизвестно откуда, было недолгим и ушло незаметно.
День проходил спокойно. Около десяти часов вечера няня, как обычно, раздела меня, и я крепко уснул. Скоро я проснулся, но не совсем: в моем сознании действительность мешалась с сонными видениями. Я сознавал, что сейчас ночь, что я лежу в постели, но мне чудилось, будто в подушке открылось квадратное окошечко и я вижу из него какой-то иной мир. Порой я словно плыл где-то в неведомом пространстве, а в то же время ясно слышал, как кто-то ходит по комнате. Хотел открыть глаза, но тут же говорил себе: еще минутку! Открою их попозже… И вдруг я весь затрясся и сел на постели. Чей-то голос тихо, но внятно шепнул над самым моим ухом:
— Идут!
— Кто здесь? — крикнул я испуганно.
Никакого ответа.
Я соскочил на пол и ощупью добрался до маминой кровати. Мамы не было.
Я вернулся в постель, закутался в одеяло и стал прислушиваться. С улицы доносился какой-то монотонный и неумолчный шум, похожий на шум ливня. Я протер глаза. Шум не прекращался, и теперь уже напоминал шаги множества людей по песку. Временами слышался какой-то лязг, порой ржание, потом опять словно лавина тяжело катилась по дороге, задерживаясь иногда только на мгновение. Вот поднялась какая-то возня, — и снова что-то катилось с глухим стуком, фыркали лошади, лязгало железо, все это — под аккомпанемент мерного стука шагов, словно там люди шли, шли и шли без конца.
Это длилось больше четверти часа. Когда кукушка на часах прокуковала два раза, прежние звуки заглушило тихое тарахтение телег. И тут я услышал на улице человеческий голос. Кто-то протяжно зевнул: «А-а-а».
Наконец прекратился и стук телег, раз-другой
Я наконец не выдержал. Встал с постели и, протянув вперед руки, натыкаясь в темноте на мебель, вышел в сени, твердя сдавленным голосом:
— Мама!.. Где же мама?
Я толкнулся в дверь, которая вела во двор, но она была заперта. Я уже хотел закричать, звать на помощь, но в эту минуту откуда-то сверху просочился луч света. Я вспомнил о комнатке в мансарде и полез туда. При каждом моем шаге ступени лестницы жалобно скрипели.
Взобравшись наверх, я подошел к окошку. Меня овеяло свежее дыхание ночи. Прежний бессмысленный страх постепенно утихал, сменяясь любопытством.
«Ничего и не было, — говорил я себе. — Обыкновенные люди идут и едут там, внизу, по своим делам».
Я напрягал зрение, глядя в ту сторону, откуда еще по временам долетал отдаленный гул. Ночь была не темная; она была похожа на серые сумерки, а над ними поднималось черное небо, слабо искрившееся звездами, и низко над горизонтом стоял месяц на ущербе, узенький и печальный. При его бледном свете я увидел нечто такое, что мне и во сне никогда не снилось: по проселку влево от нашего дома ползла между полями огромнейшая змея!.. Ее голова уже достигала одинокой хаты, а хвост скрывался еще в ольховой роще. Змея занимала всю ширину дороги, ползла медленно, сильно извиваясь. От рощи она поворачивала направо, у оврага описывала большую дугу влево, а около хаты — опять сворачивала вправо. Местами она спускалась в ложбины, местами поднималась на пригорки. Косо падавший лунный свет освещал ее длинное тело, щетинившееся блестящими иглами, концы которых мерцали удивительно красиво. Порой казалось, что это сверкающая река какой-то неведомой силой поднимается в гору, а порой там вдали вспыхивали словно искорки темного огня — если огонь может быть темным.
Я случайно бросил взгляд на почтовый тракт справа, который вел к ближайшему большому городу, — и на нем, уже неподалеку от леса, увидел… такую же змею. Эта казалась еще длиннее и толще и отливала еще более зловещим блеском.
Во дворе послышались тихие шаги. Это была моя няня.
— Лукашова, что там такое на дороге?
— Войско! — ответила она хриплым шепотом.
— Войско? — переспросил я. — Войско?! — и побежал вниз.
Мать уже вернулась в комнату и зажгла свечу. Я ожидал, что она меня разбранит за то, что я встал с постели и в одной рубашонке полез на чердак. Но она не сделала мне ни одного замечания.
Сам не зная зачем, я начал одеваться, но, уже натянув один сапог, повалился на постель и уснул. Должно быть, во сне я кричал, — помню, что мама меня будила, щупала мне лоб, заглядывала в горло.
Часов в девять утра (я как раз доедал свою кашу с молоком) прибежал к нам кассир, растрепанный, и уже с порога закричал:
— Ни за что не угадаете, пани, что со мной было нынче ночью! Еще немного — и вы бы меня больше никогда не увидели… Но… Доброе утро! Извините, я так взволнован, что забыл даже поздороваться.