Том 2. Повести и рассказы

Прус Болеслав

Но вот опять дрогнули стены, раз, другой, третий. Я посмотрел в сторону местечка. Там люди вышли из домов и, стоя на пороге, прислушивались.

«Значит, это и есть война? — подумал я. — Ну, и ничего страшного, я бы тоже мог воевать».

Вниз я не сходил, рассчитывая, что учитель забудет про меня и от урока сегодня удастся отвертеться. Но пан Добжанский неожиданно кликнул меня.

— Ну-с, — сказал он, силясь овладеть собой. — Каждый делает то, что ему полагается. И мы с тобой вернемся к нашим занятиям.

Он сел и приказал мне читать

стихи с начала, но вдруг передумал и стал линовать тетрадь. Он хотел написать мне первую строку, но перо не держалось в его трясущейся руке. И он сказал, чтобы я сам переписал стихи из книжки.

Я принялся за работу, а учитель шагал из угла в угол. Каждую минуту он подходил к окну и прислушивался, а порой бормотал:

— Это арьергард… Убрались… Их уже и не слыхать… Правда, ничего больше не слышно? — спросил он меня.

Я подумал, что учитель мой, видимо, совсем оглох: ведь не только оконные стекла по-прежнему то и дело дребезжали, — теперь в комнате был отчетливо слышен еще отдаленный гул, как будто сбрасывали бревна с воза.

Наконец, эти отголоски стали настолько громкими, что их услышал и учитель. Схватив свою трость и шляпу, он сказал мне:

— Урока не будет, можешь убрать книги в ящик.

На дворе стояли моя мать, почтмейстер и кассир. Почтмейстер вооружился длинной подзорной трубой. Кассир имел очень довольный вид.

— Вот теперь все могут убедиться, что я чертовски хладнокровен, — говорил он, беспокойно переминаясь с ноги на ногу. — Ничуть меня все это не волнует. И таков я всегда перед лицом опасности.

— Да вам, кажется, никакая опасность и не грозит, — сухо отрезала моя мама.

— Кто знает? Всем нам, может быть, грозит…

Не договорив, он закашлялся и умолк.

— Ничего отсюда не видно, — сказал почтмейстер, приставив к глазам свою подзорную трубу. — Придется лезть на чердак…

— Я вас туда провожу! — воскликнул я.

Мы поднялись наверх и почтмейстер тотчас поднял к глазам трубу. Однако он очень скоро опустил ее, протер платком стекла изнутри и снаружи и только тогда стал смотреть вдаль.

— Вы что-нибудь видите? — спросил я, сгорая от любопытства.

— Вижу… Пшеницу… Лес, а за лесом… нет, отсюда дальше леса ничего не видно.

— А с колокольни вы бы наверняка увидели.

— Правильно! — воскликнул почтмейстер, — блестящая мысль, мой милый!

И побежал вниз.

А внизу кассир говорил моей маме:

— Верьте слову, в мыслях у меня сейчас такая легкость, хоть пляши. Все, что творится, мне даже интересно и, пожалуй, немного забавляет. Вот когда я убедился, что опасность — моя стихия… Бац!.. Бац!.. Ах, что за музыка!

В эту минуту во двор к нам вбежала жена почтмейстера.

— Ах, какое несчастье! — сказала она маме, поцеловав ее дважды. — Страшный день… Я и жена бургомистра уже укладываемся, а майорша легла и велела, чтобы ей закрыли голову подушками. Слышите стрельбу? Боже, да я бы умерла от ужаса, если бы к нам влетела пуля!..

— А где же мой муж? — спохватилась она вдруг. — Верите

ли, он хотел туда ехать, чтобы все увидеть! Бессердечный! Я заклинала его нашим семейным счастьем и объявила, что только через мой труп он туда поедет — вот он и остался. Да что толку? Схватил подзорную трубу и смотрит! А я бы умерла, если бы в нее хоть разок заглянула! Экий грохот! Сердце замирает, когда подумаю, что там сейчас гибнут люди… Какое счастье, что это так далеко…

Гибнут люди? От этих слов у меня мороз пробежал по коже. До этой минуты мне и в голову не приходило, что доходившие до нас глухие отголоски могут означать смерть.

Я однажды видел утопленника, паренька немногим старше меня, — и несколько дней он стоял у меня перед глазами, заслоняя все. Теперь я вспомнил его, и мне показалось, будто я вижу двух… трех… десять… сто таких мальчиков в раскрытых на груди рубахах, вылинявших куртках, с опухшими лицами.

Воздух наполнили новые звуки. Слышен был немолчный шум, словно сыпали горох на железный лист, а по временам — как бы отрывистый сердитый лай гигантских псов: гав, гав, гав! И все чаще проходили у меня перед глазами образы мертвых мальчиков. Глубоко опечаленный, я невольно стал под окном на колени и зашептал молитву.

Во дворе снова послышались голоса. Разговаривали бургомистр, мой учитель и мама.

— Роковой день! — говорил бургомистр. — Но мы все же не падаем духом.

— Ох, лучше бы я не дожила до него! — отозвалась мама. — Брожу как очумелая, места себе не нахожу. Мне кажется, что это длится не два часа, а целые годы, что этому не будет конца…

— Мне тоже, — пробормотал учитель. — Да, состарился я, видно, если при громе пушек теряюсь, как баба.

— А странно! — бургомистр приложил ладони к ушам, — бой как будто идет теперь ближе…

— Это скверно! — сказал учитель.

Примчался кассир. Он уже издали кричал:

— Ну, пан председатель, я уезжаю с женщинами… Здесь может разыграться трагедия… Почтмейстер говорит, что они подходят…

— Что ж, уезжайте, — в сердцах сказал бургомистр. — А я с места не двинусь.

— Но вы должны ехать с нами… Едет ваша супруга и дочки…

— Нет, моя семья останется здесь со мной. Негоже бургомистру удирать в такой момент.

— Пан председатель…

— Ах, оставь меня в покое! Тебе, пан, можно спасать свою шкуру, — ведь ты большой человек. А я…

Я выглянул в окно. Бургомистр был красен и так размахивал руками, что у него фуражка съехала набок. А кассир имел весьма жалкий вид, даже ноги его казались тоньше обычного.

Отголоски битвы слышались все ближе, но я уже привык к ним, и мне казалось, будто это было всегда и так быть должно.

К двум часам я проголодался, и, так как сегодня обеда не готовили, нянька вскипятила воду, положила в нее соли, масла, накрошила туда хлеба… Я ел этот «суп» и думал, что сегодняшний день даже хуже страстной пятницы, — тогда к обеду бывает по крайней мере подогретое пиво и селедка с картофелем, а не эта вода с хлебом!