Том 2. Повести
Шрифт:
— Ну, еще один глоточек шампанского, Мими! Ради меня! Завязался так называемый пьянящий щекотливый разговор, какой возникает обычно, когда двое остаются с глазу на глаз, причем мужчина пьет свое собственное шампанское, но не со своей собственной женой. Ах, какое изумительное это сочетание!
— Как же это ты забрался в наши края, барончик?
— Везу в Дярмат документы о процессе.
— В этой вот охотничьей сумке?
— Бумаги в ней.
— Но я почувствовала в ней и еще что-то твердое, когда ты обнял меня сегодня
— Пистолет.
— Ой, а если бы он выстрелил? Неужели он заряжен?
— Оба ствола.
На лице Мими отобразился неподдельный испуг.
— Ой! — побледнев, воскликнула она. — А вдруг ты застрелишь сам себя? Зацепишь за что-нибудь, а он и выпалит!
Балашша только весело посмеялся ее испугу, который пришелся ему по душе.
— Не для меня те пули уготованы, — проговорил он загадочно, с некоторой печалью в голосе.
— Погоди, я так и забыла тебя спросить, как все же ты очутился в лесу, возле того тополя?
— Так просто. Шел, шел и очутился…
— Случайно?
— Случайно.
— А экипаж свой где оставил?
— Я не в экипаже ехал.
— Значит, верхом?
— Тоже нет.
— Уж не пришел ли ты сюда пешечком, словно бродячий портняжка?
— Совершенно верно. Пешечком.
— Вот это чудо! — удивилась девица, и глаза ее округлились. — В чем же дело?
— Странный случай произошел со мной…
— Ой, рассказывай поскорее!
— Как-нибудь в другой раз.
— Нет, теперь!
— Сейчас не буду. И не допытывайся. Нельзя.
— А зачем же ты у меня допытывался?
— У меня причина на то была.
— Снова начинаешь?
— Пардон! Можешь наказать меня. Подойди ко мне поближе и отвесь мне твоей малюсенькой лапкой пощечину. Чтобы я знал, что ты — прежняя!
— Я бы подошла и ударила бы, да эти слуги все тут ходят.
— Эй, слуги, убирайтесь ко всем чертям! Оставьте только вино. Побольше вина. Я хочу пить. Выпьем, Мими! Станем снова хорошими друзьями. Только не будь слишком покорной и ручной! Иначе я всегда буду думать, что ты обманываешь меня. Ну, выйди хоть раз из моей воли, рассердись на меня. Прошу тебя!
Балашша все пил и пил, язык его уже начал заплетаться, а мысли с каждым глотком становились все мрачнее. Злой напиток — вино. Словно гиена. Выкапывает мертвецов из земли, как бы глубоко их ни зарыли.
А балашшевский «покойничек» был еще совсем на поверхности, чуть-чуть припорошенный забытьём.
— Прикажи оседлать лошадь. Я спешу в Дярмат, там ждут меня.
— Как, ты уже покидаешь меня?
— Нет еще, прежде допьем вот эту бутылку.
— Ой, барончик, не пей больше!
Балашша вспылил. Теперь уже каждое слово любовницы казалось ему подозрительным.
— Почему ты не хочешь, чтобы я пил? Испугалась?
— Чего же мне бояться?
— Того, что вино мне на ухо шепчет!..
— Ну и что же оно тебе шепчет?
— Оно говорит… Нет,
— А ты убери оттуда руку.
— Хорошо, уберу. Да, так о чем ты спрашивала? Ах, о том, что мне вино на ухо шепчет! Так вот, говорит оно мне: «Хорошо бы твое, Мими, сердечко вынуть этак ножичком да посмотреть его на свет: что-то в нем кроется?»
— Не говори мне таких ужасных вещей!
— Так ведь это же не я — вино говорит… Я вообще ничего не говорю, — возразил барон и захохотал таким зловещим смехом, что у девицы словно мороз по коже прошел. — А я говорю тебе только: налей еще одну рюмочку!
В тот миг в зал вошел старый камердинер Иштван Катона, которого остальная прислуга за его умение двигаться бесшумно, будто кошка, называла: «Иштван — шелковые подошвы».
— Постой, старик! Вели-ка оседлать для меня коня!
— Уезжать изволите, ваше сиятельство?
— А тебе-то что за дело?
— Прошу прощенья, ваше сиятельство! Гилаго пришел со своим оркестром. Но, коли ваше сиятельство спешат, считайте, что я и не докладывал вам о нем.
— Как? — оживившись, вскочил со стула Балашша. — Здесь Гилаго? Видно, сам господь бог послал его ко мне. Пусть цыгане входят, я не спешу. Зачем мне спешить? Балашши никогда не спешат.
Седовласый слуга только головой покачал, выходя из столовой. Он-то уж знал, как спешат Балашши!
— Мими, малютка, слышишь? Гилаго здесь!
Барон вдруг очень обрадовался и совсем преобразился. Всю его меланхолию разогнало одно упоминание имени знаменитого цыганского скрипача. Горя от нетерпения, он даже подбежал к окну и закричал:
— Эй, заходи, черномазый!
По этой команде в столовую, согнувшись в три погибели, протиснулся и без того маленький, как карлик, Гилаго, а за ним и остальная пятерка его оркестрантов, с шумом и гомоном тащивших за собою цимбалы и контрабас.
— Молодец, Гилаго! — крикнул ему навстречу барон. — Вижу, любишь ты меня!
— Как же мне не любить, целую ваши ручки и ножки, когда вы для меня как мой собственный цыганенок!
— Верю, верю. Ведь это мой покойник отец повесил твоего отца, и к тебе сразу же после этого перешла его скрипка.
— Так точно, целую ручку. Будь мой отец сейчас жив, он бы до сих пор играл на этой вот скрипке.
— Ну, ладно! Сперва вы все выпейте. И я тоже выпью. А ты, Мими, сядь вот здесь, напротив. Я хочу любоваться твоим красивым личиком.
Барон, облокотись о стол, впился печальным взором в лицо девицы, а Гилаго затянул какую-то берущую за сердце венгерскую патриотическую песню, от которой барон еще больше запечалился, а волосы его, словно их тоже одолела грусть, упали на лоб. Сладостный дурман помутил барону разум. Он полузакрыл глаза, наслаждаясь тем, как тает, словно золото на огне, его душа.