Том 2. Повести
Шрифт:
Вдруг он по-разбойничьи буйно грохнул кулаком о стол. В каждом венгре, независимо от того, где он родился — во дворце или в лачуге, — получил ли он воспитание у профессоров или под барскими розгами, — живет дикарь-степняк.
— Эй, цыгане! Не ту песню играете. И эта хороша, но сейчас она не по мне…
Попробовал Гилаго новую мелодию, но и на этот раз не угодил барону. Балашша рассвирепел, бокалом запустил в музыкантов. Хрусталь угодил в скрипку и разлетелся на тысячу осколков.
— Так я и знал, стаканчик, что ты послабее моего инструмента будешь, — засмеялся цыган, вытряхивая
— Слушай, Гилаго! Да навостри уши как следует. Я тебе сам насвищу песню, что мне по душе. Вертится у меня на уме тут одна, — барон начал насвистывать, но тотчас же оборвал мелодию. — Нет, не то. Надо что-то особенно красивое, о счастье! Барышне играй, старый сыч! Не мое сердце терзай, а ее душеньку мягче масла сделай! Стоп, Гилаго, не шевелись! Сейчас я подскажу тебе!
Барон уронил в ладони свою классически красивую голову, и на его мечтательном челе вспыхнул пламень вдохновения. Душа его поднялась на крыльях и понеслась, понеслась вдаль, к Балинту — Балашше, — ведь они были с ним одного рода-племени. И вот барон уже начал слагать в стихи, переливать в песню то, о чем были его мысли, — еще пока отрывисто, но уже с чувством, сладостным и горьким одновременно:
Гилаго, пусть твой смычок Нежно струн коснется!(Не касайся, осел, и не шевелись, пока я не кончил петь, не то собьешь меня!)
Пусть о счастье и любви Песня ввысь взовьется.Гилаго, наклонив вперед свою маленькую лисью головку, подмигнул и, навострив уши, словно ищейка, старательно вслушивался в мелодию песни.
…Сердце пламенем зажги Ты красотке юной, Слушай, милая! Тебя Славят эти струны.— Ой, до чего же красивые слова! Будто бутончики розовые, целую ручки, ножки! Спойте, ваше сиятельство, еще раз вашими сиятельными устами.
Теперь Гилаго уже подхватил свою скрипку и нота за нотой повторил вслед за Балашшей его песню, вобрав и мелодию и чувства в свой немудреный дощатый инструмент.
— Ну, теперь и я сам ее вам сыграю…
Красиво и нежно звучала новая песня, в ней слышалось и воркование горлицы, и шорох падающей росы, и шум леса, и плеск речки Бадь. Родившаяся в течение минуты в одном-единственном сердце — она будет теперь звучать тысячи лет для многих миллионов сердец.
— Благослови господь твою скрипку, Гилаго! Играй, играй! А ты, красавица, слушай…
Да только что толку, слушала Мими или нет, если мысли ее витали где-то далеко-далеко отсюда? Да и песни этой она к тому же не понимала. А жаль, что не знала она по-венгерски.
С четвертого или пятого раза
— Умница же ты, Гилаго! Молодец, что пришел. И как ты только пронюхал, что здесь я?
— По сигналам.
— По каким таким сигналам, Гилаго?
— По трем дымам, прошу прощения.
— Что за три дыма?
— А те, которыми лес разговаривает.
Балашша поставил на стол бокал и, насупив брови, прислушался внимательней.
— Чепуху ты мелешь, дружище. Как же это может лес и вдруг — разговаривать?
— Разговаривает, ваша милость, не лес, а жители лесные. Даже когда далеко друг от друга! Пусть у меня руки отсохнут, если это не так. Знаки разные друг другу подают, ваша милость…
— Что за жители лесные?
— Разбойники его благородия господина Круди, я думаю.
— Ну и что же ты узнал из этих знаков?
— Три дыма на Хилой означают, что ваше сиятельство здесь находится.
— На какой еще «Хилой»?
— Вершина одна так прозывается, как раз напротив замка вашего она.
— А если нет меня в замке?
— Тогда один дым.
— А еще какие знаки есть? Гилаго покачал головой:
— Я изо всех наук только такое запоминаю, что к моему ремеслу касательство имеет.
— А ну, кто еще из вас какие лесные знаки знает?
Тони Мурка, контрабас, поднял вверх палец и тоже дал некоторые пояснения:
— Один дым у блатницких оврагов — значит, в лесу появились жандармы. Выстрелы под вечер, как солнцу сесть (смотря сколько их), место, куда разбойникам собираться. Свирель в вечерний час в Килицком перелеске — это опять другое означает, смотря по тому, какую песню выводит свирелька! Ну, а уж про костры и говорить не приходится — через них разбойники передают друг другу длинные послания. И на трех листах не уместились бы, если бы их кто на бумагу записать задумал!
— А никто из вас не знает, — спросил он дрогнувшим голосом, — что означает красная лента на вершине высокого дерева?
Мими заметила, как дико заблестели глаза барона, и попробовала по движению губ угадать, о чем он говорит. Как же хорошо, что не понимала она по-венгерски!
Цыгане задумались, заскребли в затылках, за ухом — словно разгадка могла сидеть у них где-нибудь там. В конце концов Гилаго вымолвил мудрое слово:
— А дьявол ее знает…
— Ну тогда играйте еще раз, ту самую…
Барон уронил голову на стол, словно задремал. На самом же деле он, может быть, только задумался. Порой из его груди вырывались вздохи, а свободная рука то сжималась, то разжималась. Видно было, что, если он даже и спал, душа его скиталась в каких-то дальних, неприветливых краях.
Но в конце концов он поднял голову, встал от стола и, облокотившись на подоконник, выглянул в распахнутое окно. Крадучись, приближалась ночь. Прохладный лесной ветерок заиграл за окном с листвой деревьев, и его свежесть была приятна разгоряченной голове. На дворе заседланный конь нетерпеливо рыл копытом дерн. Из болота, прозванного «Лягушатником», доносилось кваканье лягушек.