Том 2. Приваловские миллионы
Шрифт:
Привалов не верил своим ушам, но, прочитав копию половодовского отчета, должен был убедиться в печальной истине. Можно было только удивляться безумной смелости, с какой Половодов запустил свою лапу в чужое добро. Теперь Привалов и сам верил, что дни Половодова окончательно сочтены; оставалось только воспользоваться этими обстоятельствами.
— Необходимо вам теперь самим ехать в Мохов, — говорил Веревкин Привалову, — мы их там всех в бараний рог согнем… Вы только представьте себе, из кого состоит эта дворянская опека, — ни дать ни взять какая-нибудь оффенбаховская оперетка! Председатель, отставной чиновник Феонов, — сутяга и приказная строка, каких свет не производил;
— Мне странным кажется только то, — говорил Привалов, — почему Половодов сразу зарвался, тогда как ему гораздо выгоднее было обобрать заводы в течение нескольких лет на гораздо большую сумму…
— Ну, батенька, у всякого свои расчеты: значит, ему так показалось выгоднее, а может быть, просто не вытерпел и хватил разом. Враг силен, горами качает.
— А где теперь Половодов, вы не знаете?
— Здесь, в Узле. Из самых достоверных источников слышал, даже видел, как он выезжал от Хины.
Привалов хорошо знал, зачем Половодов ездил к Заплатиной, но ему теперь было все равно. С женой он почти не видался и не чувствовал больше к ней ни любви, ни ненависти.
Устроив на скорую руку свои дела в Узле, Привалов уехал с Веревкиным в Мохов и прямо обратился к губернатору, который принял в этом вопиющем деле самое деятельное участие. Веревкин составил докладную записку для губернатора и не пожалел красок для описания подвигов Половодова. Губернатор, старый николаевский служака, круто повернул все дело, и благодаря его усилиям журнальным постановлением дворянской опеки Половодов устранялся от своего звания поверенного от конкурса.
— А кроме этого, мы Александра Павлыча привлечем к уголовной ответственности за мошенничество, — соображал Веревкин, потирая руки. — Захваченные же деньги взыщем гражданским судом. Одним словом, сделаем полнейший шах и мат.
Когда Привалов вернулся в Узел и только хотел отправиться в Гарчики отдохнуть несколько дней, Веревкин узнал, что новым журнальным постановлением дворянской опеки Половодов снова восстановлен в своих полномочиях поверенного от конкурса.
— Опять придется ехать в Мохов… — говорил Веревкин.
Сделать в осеннюю распутицу взад и вперед целых шестьсот верст заставило Привалова задуматься, но дело не ждало, и он решился опять ехать в Мохов. Веревкин так и рвался сразиться еще раз с Половодовым. На этот раз губернатор принял Привалова довольно сухо: какая-то искусная канцелярская рука успела уже «поставить дело» по-своему. Веревкину стоило героических усилий, чтобы убедить губернатора еще раз в необходимости принять самые энергичные меры для ограждения интересов наследников Шатровских заводов. Двухнедельные хлопоты по всевозможным канцелярским мытарствам наконец увенчались полным успехом: опека опять отрешила Половодова от его должности, заменив его каким-то безвестным горным инженером.
— Если еще раз такую баню вкусишь, пожалуй, и оскомину набьешь, — решил Веревкин. — Это черт знает что такое, какая-то сказка про белого бычка.
В Узел Привалов вернулся ночью, в страшную осеннюю слякоть, когда в двух шагах хоть глаз выколи. Не успел он умыться после дороги, как в кабинет вошел доктор,
— Вот прочитайте… — едва мог проговорить доктор.
Привалов сразу узнал руку Зоси, которая писала доктору:
«Милый и дорогой доктор!
Когда вы получите это письмо, я буду уже далеко…
Вы — единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу вам. Мне больше не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне не особенно будут плакать. Вы спросите, что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска… Письма мне адресуйте poste restante [29] до рождества на Вену, а после — в Париж. Жму в последний раз вашу честную руку.
Ваша недостойная ученица Зося.
P. S. Мой муж, вероятно, не особенно огорчится моим отъездом, потому что уже, кажется, нашел себе счастье en trois… [30] Если увидите Хину, передайте ей от меня, что обещанные ей Половодовым золотые прииски пусть она сама постарается отыскать, а лично от себя я оставляю ей на память моего мохнатого друга Шайтана».
29
до востребования (франц.)
30
втроем… (франц.)
В кабинете несколько мгновений стояло самое напряженное, тяжелое молчание.
— Я не ожидал от Зоси именно этого… — проговорил наконец Привалов.
Ответа не было. Привалов поднял глаза и увидел, как седой, сгорбившийся в одну ночь старик стоял у окна к нему спиной и тихо плакал.
— Борис Григорьич… — тихо окликнул Привалов, подходя к доктору.
— Что? — отозвался старик, закрыв мокрое лицо руками.
— Она уехала… одна?
— Нет, с Половодовым…
Опять тяжелая пауза. Привалову сделалось жаль не себя, а этого хорошего старика, который теперь рыдал как ребенок.
— Доктор, вы очень любили ее?
— Я?.. О да… Зося для меня была дороже жизни. До двенадцати лет я любил ее как девочку, а потом как женщину… Если бы я мог вернуть ее… Она погибнет, погибнет…
«Я никогда не любил жену… — думал Привалов, слушая этот бред. — А вот человек, который действительно отдал ей все, что может отдать человек».
С доктором сделалась истерика, так что Привалову пришлось возиться с ним до самого утра. Старик немного забылся только пред серым осенним рассветом, но и этот тяжелый сон был нарушен страшным гвалтом в передней. Это ворвалась Хиония Алексеевна, которая узнала об исчезновении Зоси, кажется, одной из последних. В кабинет она влетела с искаженным злобой лицом и несколько мгновений вопросительно смотрела то на доктора, то на Привалова.
— Могу я узнать, куда уехала Софья Игнатьевна? — проговорила она наконец с азартом, обращаясь к Привалову.
— Да, можете: она теперь на дороге в Вену…
— Не может быть!.. Вы все меня обманываете… С кем же она уехала?
— Вам это ближе знать, Хиония Алексеевна…
— Что вы хотите этим сказать, Сергей Александрыч? Я, конечно, бедная женщина, и оскорбить меня ничего не стоит… Притом вы отлично изучили мой проклятый характер…
Чтобы прекратить эту дурацкую сцену, Привалов дал Хионии Алексеевне прочитать письмо Зоси к доктору.