Том 2. Произведения 1902–1906
Шрифт:
– Я то и говорю, – заторопился, приосанившись, молодой человек, – жалится, жалится народ. К примеру, я сам, изъездивши всю Россию, и везде неправильность, везде бедствие от военного мундира.
– Оно, конешно, не без того, – все показывая зубы, проговорил казак, – да ведь што ж… Так уж поведено.
И он вдруг громко засмеялся каким-то своим мыслям и тряхнул головой.
– Командир у нас – веселый человек. «Ребята, говорит, тут все бунтовщики, постарайтесь, говорит, штоб умножение произошло верноподданному народонаселению». Ну, мы – рады стараться!
И он опять засмеялся, показывая здоровые веселые зубы.
Из-за перегородок выглядывали головы, глядели глаза, в проходе столпились, опираясь друг о друга, о спинки сидений, слушая казака. Степь по-прежнему уносилась, и навстречу летела Донская область с хозяйством, с семьей, с родными местами, со всем укладом привычной, родной жизни.
– Ишь ты, а это что же, по-божецки, что ли!.. Это басурмане, и то легче.
– А то зачнут палить, бьют подряд, кого попало – и мужиков, и баб, детей бьют!.. Сколько положили народу.
– Ироды, прямо ироды!..
– Им что!.. Нажрется пьяный, и валяй…
Лица у всех стали пасмурны, как будто в вагоне потемнело. Казак перестал смеяться и, повернув голову, стал глядеть на убегающую степь. Только под полом по-прежнему равнодушно и упрямо бежал гул, как бы говоря, что ему нет дела до того, о чем говорят, думают и что волнует в вагоне.
Тоненьким звуком зазвенели шпоры. Драгун повернулся и, сдвинув шапку на затылок, заговорил:
– Да, а ты кто такой будешь?.. Это из таких, которые политические песни поют… Знаем мы… Вот такие – самые бунтовщики, самые и вредные. Зараз кликнуть жандарма – и все.
– Да ты что расхорохорился? Ишь ты, нацепил побрякушки, и я – не я.
– А то… стало быть, сам просишься под арест, а то и так, что пристукнуть такого и отвечать не будешь. Бунтовщиков истреблять, вот как, потому приказ… Все вредный народ…
Он повел плечами, выпрямляя грудь.
– Конечно, если бунтовщики, – заговорил молодой человек с грязным воротником, – а то ведь есть которые невинные.
Драгун живо повернулся к нему, звякнув шпорами,
– Да разве их разберешь!.. Вот он, вишь ты, сидит, – мотнул он головой на невозмутимо сидевшего украинца, – воды не замутит, святой, а там у себя в деревне-то зараз жечь, бить, грабить. Сколько экономиев сожгли!.. Так где же тут разбирать? Скомандуют: «Бей», – и стреляешь, а там пуля виноватого найдет. Ну, разумеется, всякого не пожалеет. Ежели в толпу, там и баб и ребят наколотишь. Как же быть-то – не бунтуй, на то правительство… Не-ет, нонче этих слабостев нету.
– Не-ету, – снова благодушно засмеялся казак.
– Ноне чуть чего – нагайки да пули откушай, ноне разбирать не станут. Его, мужичье это сиволапое, его, одно слово – бей. А то как же?
Все разбрелись. Из-за перегородок по-прежнему покачивались головы, мелькала степь, стояла духота, бабы щелкали семечки, и в непрерывно бегущем, заполняющем вагон гуле всплывали – плач ребенка, отрывки доносящегося из разных концов вагона говора.
Украинец по-прежнему сидел невозмутимый, спокойный,
– Та ты, мабуть, не из-пiд Харькова?
– С Белой Глины, – небрежно уронил драгун, глядя в окно.
Украинец глядел в пол, пошевеливая пальцами,
– Чи не Карый будешь?
Драгун сдержанно посмотрел на него.
– Нет, Горобцов – а что?
– Да так, думаю, чи Горобец, чи не Горобец, – лениво и нехотя протянул украинец, и тот же огонек бегал у него в глазах.
– А ты сам откуда?
– Та с Белой же Глины, белоглинский, – и опять невозмутимо уставился в качающийся пол.
Драгун повернулся к нему, позванивая шпорами,
– Не признаю,
– Та як же ж… Дядя Хведор.
И помолчав:
– Дядя Хведор.
– Дядя Хведор? Не признаю… – недоумело говорил драгун.
С его лица поползло прежнее выражение, и пополз куцый мундир, и обтягивавшие штаны, и патронная сумка, и вся выправка и самоуверенность человека казармы, и на дядю Федора глядело наивно-добро-душное, немножко глуповатое безусое лицо белоглинского парубка, и шпоры уж не звенели на подобранных под скамью ногах.
– Скажи на милость!
Дядя Федор снова уставился в пол, спокойный, невозмутимый.
– Ну, как наши там?
Дядя Федор лениво помолчал.
– Та ничого, що ж, пашуть, сиють, скотину годують.
– А батько?
– Та и батько… – лениво тянул Федор.
– А жинка?..
И лицо драгуна разом подмывающе засветилось, глазки сделались маленькими, хитро сощурились, и во все стороны от них побежали тоненькие лучики.
– А жинка… у земли.
Смеющееся лицо драгуна померкло. Он испуганно подался вперед, и глубоко чернел раскрытый рот.
– А? – ненужно и коротко вырвалось, хотя он отлично слышал.
– У земли, кажу, – невозмутимо повторил дядя Федор, пошевеливая пальцами.
Драгун вобрал в себя воздух, удерживая подергивания лица.
– Хворала?
– Ни-и… здоровая…
Среди на секунду наступившего молчания, как повышающийся звук лопнувшей струны, нестерпимо впилась острота ожидания.
– Что же? – с возрастающим страхом спросил драгун.
Федор не спеша почесал за ухом, полез за голенище и поскреб черными, похожими на собачьи когти ногтями.
– Та усмирение було… так пулей… ось в это самое место, – и он, не подымая головы и не торопясь, показал заскорузлым пальцем над глазом.
– А-а!.. – беззвучно пронеслось в вагоне.
Только побелевшие губы судорожно трепетали. Из-за перегородок глядели внимательные глаза, в проходе опять столпились, опираясь друг о друга и о спинки сидений.
– А диты? – точно подкрадываясь, по-кошачьи, глядя исподлобья, прошептал парень.
– Старший… у земли… – с жестокой, спокойной неумолимостью продолжал дядя Федор, – а маленький у батькови… Ноги переломаны копытами… та ребра… як скакалы, та и топталы…