Том 2. Произведения 1902–1906
Шрифт:
«Милостивые государи… нет, нет… господа… нет, просто… товарищи по работе… И это не то… Фу, ты! как глупо… Никуда я не годный человек! Главное – трус… величайший, позорнейший трус…»
Прорезая смех, говор, звон и восклицания, явственно раздалось:
– Господа, только два слова…
Репортеру в конце стола со страху показалось, что это он сам нечаянно заговорил, он боязливо поднял глаза – говорил небольшого роста передовик, сутулый, с желтыми глазами.
– Мне хочется внести… мне хочется осветить положение с другой стороны… Нет ничего скучнее показного,
Директор тихонько встал и проследовал из зала. Редактор, отваливаясь назад, чтобы поддержать перевешивающий живот, тоже без шуму вышел. Фактический редактор, красный, с вспотевшим лицом, странно размахивал руками.
– Хорошо-с, Иван Николаевич, хорошо-с, мы вас слушаем… но надо же считаться с местом и с условиями…
– Так вот один говорит то, другой се, а ведь в сущности все мы… голые!..
– Довольно!..
– Перестаньте!..
– Продолжайте!..
– Не надо!..
– Просим!.. просим!..
– Продолжайте!.. продолжайте!..
– Иван Николаевич, просим… Кому не угодно, может выходить…
Зал разом преобразился, точно сдернули завесу. Сквозь дымчато-слоистые табачные волны остро лилось электричество, раздражающе-едко несся запах водки, вина, разлитого по скатерти, и из недопитых рюмок и сквозь тяжелый туман возбужденно пылали красные вспотевшие лица, сверкали глаза. Стройный порядок сбился, спутался, и высунуло голову что-то другое, лохматое и беспорядочное, все время таившееся, враждебное порядку и чинности.
– …почему это можно знать и чувствовать, что я под пиджаком, под сорочкой – голый, а сказать об этом нельзя? Почему всем можно знать и чувствовать, что газета – это насос, выкачивающий из рабочих, из сотрудников мысль, знание, труд, силы, здоровье во славу дивидендов господ акционеров, – знать и чувствовать это можно, а говорить об этом нельзя?
– Совершенно верно!..
– Я вот девятый год… а что я такое… надо об этом подумать…
– Вы говорите трюизмы, Иван Николаевич…
– Нет, позвольте, господа…
В табачном дыму, пронизанном тусклым сиянием, нервно метался говор. Кто-то опрокинул стул. Уронил зазвеневшую осколками рюмку. Проталкивались, говорили не слушая, тянули друг друга за рукав, каждый желал получить слово…
– …Провозглашаем тосты, пьем, едим во славу объединения, товарищества, а эти товарищи горла друг другу готовы перегрызть. Разве секрет, что внутри редакции идет постоянная, ни на минуту не прекращающаяся борьба, борьба за власть, за вознаграждение, за значение и руководство в газете…
– Это слишком!..
– Верно…
– Правильно!.. Правильно!..
Снова взмывшие говор, крики, восклицания заглушили голос оратора.
– Позвольте… позвольте… – говорил фактический редактор, выдираясь из толпы, красный, взволнованный, вспотевший, то и дело поправляя пенсне на опухшем носу, – это уже личности, это прямой намек на меня, и я не могу этого оставить.
– …якобы служим высокому делу прояснения общественного сознания, а на самом деле мы просто служим дивиденду господ акционеров…
– Неправда!..
– Верно!..
– Так
– Это – лицемерие!..
– Ага, голому можно быть, а нельзя про это говорить.
– Нет-с, позвольте-с… – нервно поправляя пенсне, выкрикивал срывающимся голосом редактор, и жилы на лбу его надулись, – мне бросают упрек… это не в первый раз… меня упрекают, что я служу капиталу… Господа, кто же вам велит служить, если это предосудительно… Детский, наивный лепет… Ну, организуйте газету без денег, и я с радостью первый пойду в нее работать. Разве я не понимаю, что приятнее, благороднее, чище, возвышеннее работать в органе, не зависимом от капитала… Организуйте же такой орган!.. Господа, ведь вы все стоите в стороне, вы только критикуете меня, а ведь все сношения, все столкновения, все удары Кит Китычей приходится выносить мне. За каждую лишнюю копейку гонорара мне приходится выслушивать длиннейшие нотации. Вам ничего этого не видно…
– Себя-то не забываете, на четыреста рублей в месяц жить можно!..
– Четыреста рублей!.. А вы думаете, много это – четыреста рублей, за те унижения, за те нравственные пытки, которыми покупается мало-мальски чистоплотный облик газеты. Вы говорите: четыреста рублей, но, господа, ведь я восемнадцать лет тянул лямку журналиста… у меня семья, у меня учатся ребятишки… Господа, неужели и под старость я не имею права на это? Что буржуазный орган… Ну, хорошо, я уйду на улицу с семьей умирать с голоду, кто выиграет от этого? Вы проиграете, потому что теперешнее обеспечение сотрудников создано многолетней борьбой, я уйду, акционеры воспользуются случаем и сведут всех на пониженную плату… Никто не упрекнет в подлости нашу газету…
– В прямой… – эхом отозвался чей-то голос.
– Да, мы о многом не пишем, не говорим…
– Фигура умолчания, – снова, как эхо, отозвался голос.
– …но мы не мракобесничаем, мы не лезем на стену защищать интересы капиталистов, и стоит мне уйти, сейчас же найдутся люди, которые, чтоб укрепить за собой положение, будут по-собачьи заглядывать акционерам в глаза, будут торговать и совестью и честью журналиста, и вам всем, господа, если вы уважаете себя, придется уйти.
Все молчали, не спуская глаз с отсвечивавшего потом влажного, потного, красного лица Короедова. И среди молчания, странно и неожиданно нарушая его, раздался одинокий хлопок, и через минуту нерешительного замешательства другой, третий, и весь зал задрожал от аплодисментов.
И снова зал, весь сизый до самого потолка, заполнился голосами, смехом, восклицаниями, говором.
– Все образуется… все пойдет, как надо…
– Я на это так смотрю: надо же жрать, ну, вот и работаю в буржуазной газете… все равно кирпичи бы таскал…
– Разница, знаете… кирпичи-то безразличны для общества, а буржуазный-то орган вносит отраву…
– Извините, и из кирпичей, может быть, как раз строят тюрьму, в которую засадят лучших сынов народа…
– А знаете, вредное насекомое этот Иван Николаевич… от злости он говорит, но всегда в его словах ядовитое зерно правды.