Том 2. Произведения 1938–1941

Введенский Александр Иванович

Что же он сообщает теперь деревьям. — Ничего — он цепенеет.

Скалы или камни не сдвинулись с места. Они молчанием и умолчанием и отсутствием звука внушали и вам и нам и ему.

Спи. Прощай. Пришел конец. За тобой пришел гонец. Он пришел в последний час. Господи помилуй нас. Господи помилуй нас. Господи помилуй нас.

Что же он возражает теперь камням. — Ничего — он леденеет.

Рыбы и дубы подарили ему виноградную кисть и небольшое количество последней радости.

Дубы сказали: — Мы растем. Рыбы сказали: — Мы плывем. Дубы спросили: — Который час. Рыбы сказали: — Помилуй и нас.

Что

же он скажет рыбам и дубам: — Он не сумеет сказать спасибо.

Река властно бежавшая по земле. Река властно текущая. Река властно несущая свои волны. Река как царь. Она прощалась так, что. Вот так. А он лежал как тетрадка на самом ее берегу.

Прощай тетрадь. Наприятно и нелегко умирать. Прощай мир. Прощай рай. Ты очень далек человеческий край.

Что он сделает реке? — Ничего — он каменеет.

И море ослабшее от своих долгих бурь с сожалением созерцало смерть. Имело ли это море слабый вид орла. — Нет оно его не имело.

Взглянет ли он на море? — Нет он не может.

Но — чу! вдруг затрубили где-то — не то дикари не то нет. Он взглянул на людей.

Когда

Когда он приотворил распухшие свои глаза, он глаза свои приоткрыл. Он припоминал все как есть наизусть. Я забыл попрощаться с прочим, т. е. он забыл попрощаться с прочим. Тут он вспомнил, он припомнил весь миг своей смерти. Все эти шестерки, пятерки. Всю ту — суету. Всю рифму. Которая была ему верная подруга, как сказал до него Пушкин. Ах Пушкин, Пушкин, тот самый Пушкин, который жил до него. Тут тень всеобщего отвращения лежала на всем. Тут тень всеобщего лежала на всем. Тут тень лежала на всем. Он ничего не понял, но он воздержался. И дикари, а может и не дикари, с плачем похожим на шелест дубов, на жужжание пчел, на плеск волн, на молчание камней и на вид пустыни, держа тарелки над головами, вышли и неторопливо спустились с вершин на немногочисленную землю. Ах Пушкин. Пушкин.

Всё

<1941>

Приложение I ^*

Неоконченные произведения

<Серая тетрадь>

Над морем темным благодатным носился воздух необъятный, он синим коршуном летал, он молча ночи яд глотал. И думал воздух: все проходит, едва висит прогнивший плод. Звезда как сон на небо всходит, пчела бессмертная поет. Пусть человек как смерть и камень безмолвно смотрит на песок. Цветок тоскует лепестками и мысль нисходит на цветок. (А воздух море подметал как будто море есть металл). Он понимает в этот час и лес и небо и алмаз. Цветок он сволочь, он дубрава, мы смотрим на него направо, покуда мы еще живем мы сострижем его ножом. (А воздух море подметал как будто море есть металл). Он человека стал мудрее, он просит имя дать ему. Цветок мы стали звать андреем, он нам ровесник по уму. Вокруг него жуки и пташки стонали как лесные чашки, вокруг него река бежала свое высовывая жало, и бабочки и муравьи над ним звенят колоколами, приятно плачут соловьи, летая нежно над полями. А воздух море подметал, как будто море есть металл.

* * *

Колоколов.

Я бы выпил еще одну рюмку водички за здоровье этой воздушной птички, которая летает как фанатик, над кустами восторга кружится как лунатик, магнитный блеск ее очей принимает высшую степень лучей. Она порхает эта птичка свечка, над каплей водки, над горой, над речкой, приобретая часто вид псалма, имея образ вещи сквозной, не задевает крылышко холма, о ней тоскует человек земной. Она

божественная богиня, она милая бумага Бога, ей жизни тесная пустыня нравится весьма немного. Ты птичка самоубийство или ты отречение.

Кухарский.

Хотел бы я потрогать небесное тело, которое за ночь как дева вспотело, и эту необъяснимую фигуру ночи мне обозреть хотелось бы очень, эту отживающую ночь, эту сдыхающую дочь, материальную как небесный песок, увядающую сейчас во вторник. я поднял бы частицу этой ночи как лепесток, но я чувствую то же самое.

Свидерский.

Кухарский может быть ты нанюхался эфиру?

Кухарский.

Я камень трогаю. Но твердость камня меня уже ни в чем не убеждает. Пусть солнце на небе сияет будто пальма, но больше свет меня не освещает. Всё всё имеет цвет, всё всё длину имеет, всё всё длину имеет, имеет ширину, и глубину комет, всё всё теперь темнеет и всё остается то же самое.

Колоколов.

Что же мы тут сидим как дети, не лучше ли нам сесть и что-нибудь спети, допустим песню.

Кухарский.

Давайте споем поверхность песни.

Песня про тетрадь

Море ты море ты родина волн, волны это морские дети. Море их мать и сестра их тетрадь вот уж в течение многих столетий. И жили они хорошо. И часто молились. Море Богу, и дети Богу. А после на небо переселились. Откуда брызгали дождем, и вырос на месте дождливом дом. Жил дом хорошо. Учил он двери и окна играть, в берег, в бессмертие, в сон и в тетрадь. Однажды.

Свидерский.

Однажды я шел по дороге отравленный ядом, и время со мною шагало рядом. Различные птенчики пели в кустах, трава опускалась на разных местах. Могучее море как бранное поле вдали возвышалось. Мне разумеется плохо дышалось. Я думал о том, почему лишь глаголы подвержены часу, минуте и году, а дом, лес и небо, как будто монголы, от времени вдруг получили свободу. Я думал и понял. Мы все это знаем, что действие стало бессонным Китаем что умерли действия, лежат мертвецами, и мы их теперь украшаем венками. Подвижность их ложь, их плотность обман и их неживой поглощает туман. Предметы как дети, что спят в колыбели. Как звезды, что на небе движутся еле. Как сонные цветы, что беззвучно растут. Предметы как музыка, они стоят на месте. Я остановился. Я подумал тут, я не мог охватить умом нашествие всех новых бедствий. И я увидел дом ныряющий как зима, и я увидел ласточку обозначающую сад где тени деревьев как ветви шумят, где ветви деревьев как тени ума. Я услышал музыки однообразную походку, я пытался поймать словесную лодку. Я испытывал слово на огне и на стуже, но часы затягивались всё туже и туже, И царствовавший во мне яд властвовал как пустой сон. Однажды.