Том 2. Проза 1912-1915
Шрифт:
У Полины Аркадьевны у самой текли слезы, оставляя кривые полоски на румянах, она трясла за рукав Лаврика, а тот, лежа ничком, ревел в траву.
— Встаньте, встаньте!.. мой чистый, мой прелестный мальчик, и не стыдитесь сказать то, что я, конечно, и без слов знаю.
Она отодрала его голову от земли и стала целовать мокрое лицо, шепча: «Милый, милый, солнце, радость!» пока наконец Лаврик, едва ли сознавая, кто с ним находится, сам не стал отвечать на поцелуи. Тогда Полина, не вставая с колен, в каком-то исступлении высоко подняв обе
— О, как могут жить люди, не знавшие таких минут?!
— Уйдите! — закричал не своим голосом Лаврик.
— Что? — спросила Полина.
— Уйдите сейчас же! вы не смеете говорить этих слов!
— Лаврик, вы с ума сошли? отчего не смею? вот новости!
— Оттого что не смеете! — закричал еще непонятнее Лаврик и бросился бежать.
Полина Аркадьевна окрикнула Лаврика раз и два, потом отыскала оставленные за кустом зонтик и ботинки и направилась домой, не без удовольствия думая, что если Лаврик и не окончательно сошел с ума, то все-таки жизнь и в деревне бывает иногда не лишенной интереса.
Глава 16
Оказалось, что интересность деревенской жизни далеко превзошла ожидания Полины Аркадьевны, так как, придя домой, она узнала, что не только Лаврик не возвращался, но и Елена Александровна пропала неизвестно куда. О первом, положим, еще не беспокоились, но отсутствие второй сильно тревожило Правду Львовну, судя по непривычным нервным движениям, с которыми она то ходила по террасе, то опиралась на перила, всматриваясь в каждое облако пыли, которое подымалось на проезжей дороге.
— А где же все наши? — спросила с невинным видом Полина, входя на ту же террасу, уже без васильков на голове.
— Ради Бога, Полина, не зовите сюда Леонида… Лелечка с утра пропала, и до сих пор ее нет.
— Куда же она делась? — Я именно об этом хотела у вас спросить, пока брат ничего не знает… Не известно ли вам чего-нибудь?
— Нет, нет… откуда же мне будет известно?
— Ну, я не знаю, откуда… вы же с ней дружны, и вы, пожалуйста, Полина, не скрывайте… Вы, может быть, думаете, что нехорошо выдавать чужие секреты, но тут это рассуждение нужно отбросить, потому что дело серьезно, а мало ли что может Лелечке прийти в голову.
— Нет, правда, Правда Львовна, я ничего не знаю.
— Она уехала, когда вы еще спали?
— Нет, я видела, что она уходила… еще удивилась, что она так рано поднялась. Она сказала, что хочет прогуляться.
— Очень странно! — произнесла Прайда Львовна.
— А Лаврик Пекарский дома? — спросила Полина, будто ни в чем не бывало.
Прайда вдруг остановила свою ходьбу и, посмотрев секунду молча на собеседницу, вдруг тихо спросила:
— А вы думаете, что они скрылись вместе?
Хотя Полина Аркадьевна отлично знала, что Лелечка и Лаврик никак не могли уехать вместе, но возможность такого предположения так ее поразила и пленила, что она, вопреки всякой очевидности, воскликнула совершенно искренно:
—
— Нет, нет! именно этого не может быть, Полина!
— Отчего же? вы думаете, что они недостаточно смелы? вы напрасно о всех имеете такое мещанское мнение… нельзя обо всех судить по себе.
— Оставим разговор о том, что мещанство, что нет, и кто судит о людях по самому себе, а лучше скажите мне откровенно: вы это наверное знаете или только радуетесь такому предположению?
— Я ничего не знаю и ничему не радуюсь, — сказала Полина с таким видом, что всякий бы понял, что она не только все отлично знает, но что именно сама-то и есть главная изобретательница и вдохновительница поэтического побега. Правда Львовна это так и поняла, очевидно, потому что несколько сухо молвила:
— В таком случае их, конечно, искать бесполезно, потому что они давно уже имели время доехать до станции и скрыться куда им угодно… Но не могу скрыть, Полина Аркадьевна, что ваша роль во всей этой истории не то чтобы была мне непонятна (о нет! отлично понятна), но все-таки несколько удивительна.
— Я не понимаю, Ираида Львовна, какая роль, какая история? — пролепетала Полина Аркадьевна, предвкушая всю сладость если не трагических происшествий, то объяснений.
— Я не буду вам объяснять, какая ваша роль, но по крайней мере вы могли бы избавить меня от того, чтобы все это происходило в моем доме.
— Что же, вы меня считаете какою-то сводницей? — произнесла Полина не без достоинства.
— Называйте себя уж как там угодно, это меня нимало не интересует, потому что, по правде сказать, для меня важнее судьба тех двоих, оставшихся.
Тогда Полина начала в повышенном тоне:
— Вот, наконец, когда вы высказались! О, я эти спасания и возвращения к добродетели отлично знаю… Они всегда сводятся к тому, чтобы одних принести в жертву другим… и даже не принести в жертву, а как-то связать, размельчить, сделать более тупыми. Вам ненавистна всякая свобода, все, что не подходит под вашу дурацкую мерку! Я повторяю: я ничего не делала в данном случае, но если б знала, могла бы, двадцать раз сделала бы, и именно в вашем доме, потому что я всегда стою за любовь, за свободу, за отсутствие всяких предрассудков! Вот погодите, вернемся в Петербург, я пойду ко всенощной в Казанский собор голая!
— Вы это можете сделать и у нас в селе… еще теплее, зачем же ждать зимы?
— И пойду, и пойду! Кто мне может запретить?
— Да прежде всего урядник, но дело не в том, это ваше личное дело, не нужно только впутываться в чужие дела.
— А вы разве не впутываетесь?
— Может быть, и я это делаю, но единственно из желания добра, а не специально для переживаний.
— Ну, вот и я тоже из желания добра, только мы добро понимаем по-разному…
— Кто это в такую чудную погоду ведет разговор о добре? — раздался голос Ореста Германовича, вышедшего на эту перепалку.