Том 2. Рассказы 1892-1909
Шрифт:
— Ну, знаете, батенька, Будда был довольно-таки ограниченный субъект! — перебил Игнатий.
Каменский, не слушая, продолжал говорить. Он настаивал на том, что мы сами создаем себе миллионы терзаний только потому, что не хотим прислушаться к тому, что говорит нам сердце голосом любви, всепрощения и благоволения ко всему живущему; настаивал на том, что мы гибнем, развивая в себе зверские похоти, тысячи ненужных потребностей и желаний. «Желаете и не имеете; убиваете и завидуете и не можете достигнуть», —
— Это все очень не ново! — послышались голоса. — Это все давно слышанное. К сожалению, не так просто все развязывается. И любить по закону нельзя. Странный рецепт: возьми да люби!
Гриша терялся — с обеих сторон говорили правду!
Размахивая полами сюртука, Подгаевский ходил по комнате и кричал над ухом Каменского:
— Я ска-жу вам словами такого же апостола, Павла: «Освободившись от греха, вы стали рабами праведности!»
— Лучше быть рабом праведности, чем похоти, — пробовал возражать Каменский.
Но Подгаевский был уже пьян. Пьян был и Вася, который все наклонялся и что-то бормотал на ухо Петру Алексеевичу, воображая, что говорит шепотом. А Петр Алексеевич сидел с раскрасневшимся лицом и мутным взглядом.
Ах, что кому до нас, Когда праздничек у нас! —запел он вдруг фальшиво и резко.
Дамы встали и начали прощаться. Поднялся и Каменский.
— Что же вы? — спросил Петр Алексеевич. — Уже уходите? Напрасно! Давайте споем.
Каменский пожал плечами.
— Какой вы веселый! — сказал он, нахмуриваясь.
— Веселый! — повторил Петр Алексеевич и вдруг прибавил с неприятной улыбкой: — Кстати о труде! Шкап-то скоро будет готов?
— В четверг принесу.
— После дождичка?
— А разве в четверг будет дождь?
— Да вот Брюс пишет — будет.
— Я в Брюса, к сожалению, не верю. До свидания!
— Жаль! А закусить разве не хотите? Ведь хочется небось?
Каменский посмотрел на него долгим взглядом, пожал окружающим руки и пошел из дома через балкон. Петр Алексеевич поднялся.
— Николка! — крикнул он на весь дом.
И когда вбежал лакей, прибавил:
— Лошадей нам! Вася, Илюша — в «Добро пожаловать!». Едем!
— Петр Алексеевич, — сказала Наталья Борисовна, — я тебя прошу, не езди!
— Мамаша! Оставьте! Стыдно при чужих людях…
Ах, что кому до нас, —запел он снова, обнял доктора и Подгаевского и пошел в кабинет…
Дом опустел. Было слышно, как в столовой убирали посуду. Гриша сидел в своей комнате у открытого окна, стиснув зубы.
— В наше время таких бы не слушали, — со злобой говорил на балконе Бернгардт.
— Вы
— Мы жизнью жертвовали!
— Однако вы живы.
— Не каламбурьте! Вы увлекаете общество от полезной и чосшой работы в свою келью под елью.
— Это что же вы называете работой? Неужели эта дача похожа на рабочий дом?
— Я не про эту дачу говорю. Вы не ехидничайте. Любовь!.. А ведь у вас злоба кипит, вы сами просите борьбы… Вы, например, меня ненавидите сейчас.
— Поверьте мне, как брату, — горячо возразил Каменский, — у меня никакой нет злобы против вас. Запомните слова Паскаля: «Есть три рода людей: одни те, которые, найдя бога, служат ему, другие, которые заняты исканием его, и третьи, которые, не найдя его, все-таки не ищут его»…
— Опять тексты!
— Да, тексты! — повторил Каменский снова с сердцем…
— Покойной ночи! — послышался немного погодя голос Игнатия.
— Прощайте! — ответил грустно и важно Каменский.
На заре Гришу разбудили удары грома. Он открыл глаза.
День был серый и дождливый. От надвигающихся туч в комнате темнело; в сумраке мелькал красноватый отблеск молнии, после чего начинался где-то вверху смутный рокот. Он приближался тяжкими раскатами, так что дрожали стекла, и вдруг разражался треском и резкими ударами над самой крышей дома… И начинал сыпать дождь, сначала осторожно, потом все шире и шире, и затихший сад, густые чащи сочной зелени у раскрытых окон стояли не шелохнувшись, насыщаясь влагою. Тяжелый запах цветущих тополей наполнял сырой воздух.
Гриша хотел уже встать, как в столовой послышались тяжелые шаги Петра Алексеевича. Он что-то невнятно приказывал лакею, который звенел ключами, отворяя шкап.
— Гриша! — раздался вдруг его голос в гостиной. Гриша не ответил.
Петр Алексеевич подошел к порогу и раздвинул портьеры. Он был в шляпе и крылатке, которая сползла у него с плеч.
— Ты спишь? — спросил он.
— Нет, — ответил Гриша и нахмурился. — А что?
— Да так… Я, знаешь, хотел спросить кое-что…
— Именно?
— Именно… Гм!.. Ну, да все равно… Я хотел тебе сказать вот что: не замечал ли ты, что свинья — одно из самых иронических животных?.. Это, во-первых…
Язык Петра Алексеевича заплетался.
— Во-вторых, я зашел к тебе на минутку… — продолжал он медленно. — Я хотел тебе передать, что встретил сейчас Каменского… В город, брат, уже прет!.. И знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что я — новая интеллигенция, так называемая «честная», но со всеми признаками самого обыкновенного буржуя, то есть настоящей свиньи… И что будто это порождение последних дней… Это недурно! А главное, изречение!