Том 2. Рассказы 1913-1916
Шрифт:
— Я знаю, что умру. — Рябинин усмехнулся. — Все равно.
— Нет, уж вы, пожалуйста, не расстраивайтесь, — говорил, словно торгуя ненужную вещь, Филиппов.
— Звук каждого слова болезненно отдается в мозгу, — сказал, помолчав, Рябинин, — но мне хочется разговаривать. Мне как будто немного легче. А знаете… я думал… Ничего нет.
— Как-с? — не понял Филиппов.
— Я говорю, — как бы разговаривая сам с собою, продолжал Рябинин, — что… ничего нет… простая штука.
— Это где же? — вставил фельдшер.
— Там. — Рябинин криво и неохотно улыбнулся. — Там… за гробом… как это принято говорить.
— Как нету? Есть… — недоумевая,
Рябинин сделал попытку мотнуть рукой.
— Рассказывайте! — Он как будто немного оживился, заговорив громче. — Бабьи сказки. Все чепуха. «Земля есть, и… в землю…» Пожалуйте землю есть. Да. Когда будете умирать — увидите, что я прав. Я, это, знаете, не думаю, а чувствую. Тело мое в ужасе. Оно противится разрушению. Оно… осязает смерть. Я ничему не верю. Сегодня ночью я испытывал предсмертную тоску каждого мускула… каждого ногтя и волоса. Да. Страх смерти естествен… что же в нем предмет ужаса? Пустота. В молодости я резал индюшек, и, когда ловил… их… они кричали… раздирающим голосом… а когда… просто гонялся… из шалости — крик… был другой…
— Так-то, — возразил, чувствуя себя неловко от «умственного» разговора, Филиппов, — то, знаете… птица — курица там, индюшка. Они глупые.
— У них тоже тело, — сказал Рябинин. Скуба, забыв о чае, ковырял в носу.
— Рассудок непостоянен, как женщина, — снова заговорил Рябинин, начиная впадать в полузабытье, — если бы все помнили… если бы все помнили… Нагнитесь.
Филиппов, солидно округлив спину, нагнулся к посиневшему лицу инженера. Рябинин заметался, потом широко раскрыл глаза и, с хитрой улыбкой на губах, таинственно зашептал:
— Если бы… человек… всегда помнил… что за гробом… один… пшик, нуль… он жил бы лучше. Не мерзавцем.
— Эх, — сказал староста, — да не тревожьте вы себя… право…
— На земле стало бы веселее… — сияя и радостно улыбаясь, продолжал Рябинин, — был бы огромный пир…
— Где пир? — расслышав последние слова, осведомился фельдшер.
Голова Рябинина опустилась на подушку, глаза закрылись; он стал дышать быстро и тяжело; каждый его вздох сопровождался глухим хрипом.
— А ведь плохо ему! — сказал староста, подняв палец. — Бегите-ка за доктором, а?! Плохо ему.
Скуба, кивнув головой, вышел.
Филиппов сел в кресло, почесал за ухом и сложил на животе руки. «Странно — думал он, — я ведь тоже умру. Каждый знает, что умрет, а все как-то не верится. Удивительно все на свете. Хотел утром напомнить Егорке, чтобы сапоги к воскресенью сшил, да на рантах, а не на гвоздях. Забыл. Десять худых мешков не забыть бы татарину продать. А что, если правда-то твоя, Алексей Федорович? Господи, прости меня, грешного. — Он зевнул и перекрестился. — Не понимаю я умственного этого пояснения. Понятно, человек в жару, бредит. Поверь-ка я ему, так от страха одного похудею. А он говорит, что веселее бы стало… держи карман шире! Расстроил он меня. Сорок лет ни о чем не думал, а сейчас, как паршивый студент какой, мозговать пустился. Положился бы на волю божию».
Закрыв глаза, он вдруг, неожиданно для себя, заснул. Прошло несколько минут, в течение которых и спящий и умирающий были неподвижны. Филиппов похрапывал. Левая рука Рябинина свесилась, пальцы ее медленно шевелились. Рука как бы стремилась занять прежнее положение, согнулась в локте, вздрогнула и опустилась. И, еле слышно, так тихо, что почти не шевелились его губы, инженер прошептал:
— Милочка?.. Не мой кипятком руки… Возьми шпильки.
Наступила
Филиппов вдруг очнулся, быстро вскочил и стал протирать глаза. Сильный, непонятный страх овладел им. Сонно жужжали мухи.
— Алексей Федорович! — тревожно позвал Филиппов.
Рябинин не шевелился. Староста подошел к кровати, увидел полуоткрытый рот, стеклянные, невидящие глаза и, быстро крестясь, бледный, задом отошел к двери. Здесь, вытянув шею и пугаясь таинственной тишины, Филиппов жалобно произнес:
— Алексей Федорович! Не шутите!
История Таурена
(Из похождений Пик-Мика)
Я был схвачен, посажен неизвестными мне людьми в карету и увезен. Некоторое время — спазмы, удушья и сильнейшее сердцебиение, явившиеся результатом внезапного испуга, — заставили меня думать, что наступил последний момент. Я ждал смерти. Волнение прошло, и я отдышался, но не мог произнести ни одного слова. Мой рот был натуго затянут платком, а руки скручены сзади тонким, но крепким ремнем. Со мной, в карете, сидело двое. Они смотрели по сторонам, как жандармы, не любящие встречаться взглядом с глазами пленника. Один — справа — был рослый черноволосый парень, с неуловимо фатальным обликом черт, присущим людям, готовым на все. Сосредоточенно-мстительное выражение его лица было почти болезненным. Второй, уступая первому в росте и сложении, обладал прелестными голубыми глазами, напоминающими глаза женщины.
Он был безусловно красив, и по контрасту с изящным лицом это же самое фатально-роковое в его лице производило отталкивающее впечатление. Из того, что мне не завязали глаз, я понял, как мало боятся меня эти два человека, решившие, очевидно, заранее, что мне в другой раз увидеть их не придется. Иначе говоря, их намерения относительно меня были вне спора. Меня хотели убить.
Я знал, и знал очень хорошо, что в фактах жизни моей и даже в помыслах нет никакого повода для насилия над моей личностью. Чтобы окончательно убедить себя в этом, я проследил мысленно свою жизнь от пеленок до похищения. Она была безгрешна и незначительна. Следовательно, похищение явилось результатом какой-то непонятной, но несомненной ошибки.
Не зная все-таки, что произойдет дальше, я переживал сильный страх. Мы выехали на окраину городка и свернули к морю, где в узком полосе прибрежного тумана обрисовывались хмурые, без окон, постройки; вероятно — склады или сараи. Колеса скрипели по мокрому от утреннего дождя песку, и, наконец, карета остановилась против старых деревянных ворот. Меня высадили, втолкнули в калитку и провели через заваленный ржавыми якорями двор в небольшой, кирпичный подвал.
Теперь, когда мне, по-видимому, предстояло уже нечто определенное — смерть, плен или свобода, — я приободрился и рассмотрел с большим вниманием окружающее. За грязным столом деревянным сидело пять молодцов, приблизительно в тридцатилетнем возрасте, в обычных городских, сильно потертых костюмах. Лица их я припоминал потом, в данный же момент мне бросилось в глаза то, что все они смотрели на меня с чувством удовлетворения и нетерпения. На столе горела свеча, слабо озаряя призрачным рыжим светом полутемные углы подвала, полного сора, сломанных лопат и пустых ящиков, а дневной свет, скатываясь со двора по ступенькам, едва достигал стола. Вероятно, это было случайным местом для заседания, смысл и цель которого пока были темны.