Том 2. Рассказы 60-х годов
Шрифт:
– А-а… то-то.
– Что «а-а»? Говори. – Начальник внимательно, с усмешкой смотрел на Митьку. Ждал.
Все стихли.
Митька не выдержал взгляда начальника, отвернулся…
– Сижу на нарах, стос мечу! – запел он и полез на нары. Еще раз напоследок попытал судьбу: – Пиисят грамм? И – ша! И ни звука. А? Иван Сергеич?
– Нет.
– Все – убито, Бобик сдох. Да ты начальничек, ключик-чайничек!.. – еще пропел Митька и затих, заснул.
– Ну, Митька… Откуда что берется? – заговорили лесорубы.
– Посиди там – научишься.
– Да, там научат.
На начальника посматривали с интересом:
Начальник как ни в чем не бывало с удовольствием жевал сало с хлебом, запивал чаем.
– Нет, я-то ведь тоже чуть дуба не дал! – вспомнил Колька. Он добавил к выпитому дорогой, и его заметно развезло. – Туда ехал, у меня заглохло. Я с час, наверно, возился… Руки поморозил. А оказывается, выхлоп подлючий снегом забило!.. Бензину налил, выжег его… А сам чуть не сгорел: во! – Показал прожженный рукав фуфайки. – Плеснул нечаянно, он загорелся…
– Прокладку не пробило? – спросил начальник и опять засмеялся неожиданно высоким женским смехом.
– Когда ты забудешь про эту прокладку? Ты што, всю жись теперь будешь?!
– Нет, – серьезно сказал начальник. – Иди спать. А мы отдохнем малость, жирок на пупке завяжется, и пойдем крышу привяжем. А то ее расколотит всю об лесины. Или унесет совсем.
Колька полез к Митьке на нары.
Лесорубы закурили после сытного обеда.
Начальник достал блокнот, устроился за столом, начал писать заметку:
«Самоотверженный поступок шофера Дмитрия Босых и тракториста Николая Егорова».
Написал так, подумал, зачеркнул. Написал иначе:
«Лесорубы спасены!»
Опять зачеркнул. Написал:
«Тов. редактор! У лесорубов на 7-м участке еще до бурана кончились все продукты. Им грозила крупная неприятность. И только благодаря умелым действиям шофера Д. Босых и тракториста Н. Егорова продукты на участок были доставлены».
Начальник прочитал, что написал, и остался доволен.
– Иван Сергеич, – спросил один лесоруб, – если не секрет: что такое хотел сказать Митька?
– Митька?.. – Начальник криво улыбнулся. – Мы с ним в одном лагере сидели. Он в моей бригаде был.
– Так вы што… тоже?..
– Двенадцать лет. А Митька теперь шантажирует. – Начальник снова не сдержался и – в третий раз за этот день – закатился звонким своим искренним смехом. Отсмеялся и сказал убежденно: – Но он ни за что, ни под какой пыткой не сказал бы. Это он спьяну решил малость пошантажировать. Он отличный парень.
– А за что, Иван Сергеич?
– Сидел-то? Сто шестнадцать пополам. Ну, пошли, братцы, найдем крышу-то.
Начальник оделся, взял веревку и первый вышел из избушки в крутой, яростный ад.
Буран снова набирал силу. Он, кажется, зарядил на неделю – февральский.
Горе*
Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит, тихо… Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это даже – не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах, – сердце замирает от необъяснимой, тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей. Они помнятся.
Одна такая ночь запомнилась на всю жизнь.
Было
У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая, безответная старушка. Жили они вдвоем, дети разъехались. Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила незаметно и умерла незаметно. Узнали поутру: «Нечаиха-то… гляди-ко, сердешная». Вырыли могилку, опустили бабку Нечаиху, зарыли – и все. Я забыл сейчас, как она выглядела. Ходила по ограде, созывала кур: «Цып-цып-цып…» Ни с кем не ругалась, не заполошничала по деревне. Была – и нету, ушла.
…Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает одинокому человеку. Даже когда так прекрасно вокруг, и такая теплая, родная земля, и совсем нестрашно на ней.
Я притаился.
Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под луной. Он шел медленно, вытирал широким рукавом глаза. Мне его было хорошо видно. Он сел неподалеку. Я прислушался.
– Ничо… счас маленько уймусь… мирно побеседуем, – тихо говорил старик и все не мог унять слезы. – Третий день маюсь – не знаю, куда себя деть. Руки опустились… хошь што делай. Вот как!
Помаленьку он успокоился.
– Шибко горько, Парасковья: пошто напоследок-то ничо не сказала? Обиду, што ль, затаила какую? Сказала бы – и то легше. А то – думай теперь… Охо-хо… – Помолчал. – Ну, обмыли тебя, нарядили – все как у добрых людей. Кум Сергей гроб сколотил. Поплакали. Народу, правда, не шибко много было. Кутью варили. А положили тебя с краешку, возле Дадовны. Место хорошее, сухое. Я и себе там приглядел. Не знаю вот, што теперь одному-то делать? Может, уж заколотить избенку да к Серьгею уехать?.. Опасно: он сам ничо бы, да бабенка-то у его… сама знаешь: и сказать не скажет, а кусок в горле застрянет. Вот беда-то!.. Чего посоветуешь?
Молчание.
Я струсил. Я ждал, вот-вот заговорит бабка Нечаиха своим ласковым терпеливым голосом.
– Вот гадаю, – продолжал дед Нечай, – куда приткнуться? Прям хошь петлю накидывай. А этто вчерашней ночью здремнул маленько, вижу: ты вроде идешь по ограде, яички в сите несешь. Я пригляделся: а это не яички, а цыпляты живые, маленькие ишо. И ты вроде начала их по одному исть. Ешь да ишо прихваливаешь… Страсть господния! Проснулся… Хотел тебя разбудить, а забыл, что тебя – нету. Парасковьюшка… язви тя в душу!.. – Дед Нечай опять заплакал. Громко. Завыл как-то, застонал протяжно: – Э-э-э… у-у… Ушла?.. А не подумала: куда я теперь? Хошь бы сказала: я бы доктора из города привез… вылечиваются люди. А то – ни слова, ни полслова – вытянулась! Так и я сумею… – Нечай высморкался, вытер слезы, вздохнул. – Чижало там, Парасковьюшка? Охота, поди, сюда? Снишься-то. Снись хоть почаще… только нормально. А то цыпляты какие-то… черт-те чего. А тут… – Нечай заговорил шепотом, я половину не расслышал. – Грешным делом, хотел уж… А чего? Бывает, закапывают, я слыхал. Закопали бабу в Краюшкино… стонала. Выкопали, она живая. Эти две ночи ходил, слушал: вроде тихо. А то уж хотел… Сон, говорят, наваливается какой-то страшенный, а все думают, што помер человек, а он не помер, а сонный…