Том 2. Рассказы и пьесы 1904-1907
Шрифт:
— Ну уж какая, батюшка, гордыня при нашем-то деле!
— …предрешаете суд Христов и дерзновенно отрекаетесь от общения со святой православной церковью. Вы знаете символ веры?
— Нет.
— Но вы веруете в господа нашего Иисуса Христа?
— Как же, верую.
— Всякий истинно верующий во Христа тем самым приемлет имя христианина…
— Свидетельница! Вы понимаете: нужно только верить во Христа… — подтверждает председатель.
— Нет! — решительно отвечает Караулова. —
— Это правда… — подтвердила свидетельница Пустошкина. — Она никогда не молится. К нам в дом — дом у нас хороший, пятнадцатирублевый — икону привозили, так она на другую половину ушла. Уж мы как ее уговаривали, так нет. Уж такая она, извините! Ей самой, господин судья, от характера своего не легко.
— Господь наш Иисус Христос, — продолжал священник, взглянув на председателя, — простил блудницу, когда она покаялась…
— Так она покаялась; а я разве каялась?
— Но наступит час душевного просветления, и вы покаетесь.
— Нет. Разве когда старая буду или помирать начну, тогда покаюсь, — да уж это какое покаяние? Грешила-грешила, а потом взяла да в одну минуту и покаялась. Нет уж, дело конченное.
— Какое уже тогда покаяние! — басом подтвердила внимательно слушавшая Кравченко. — Пела-пела песни, да пиво пила, да мужчин принимала, а там, хвать, и покаялась. Кому такое покаяние нужно? Нет уж, дело конченное.
Она подвинулась и жирными, короткими пальцами сняла с плеча Карауловой ниточку; та не пошевельнулась.
«Хорошо они, должно быть, поют вместе дуэтом, — подумал защитник, — у этой грудь, как кузнечные мехи. С тоскою поют. Где этот дом, что-то я не помню».
Председатель развел руками и, снова сделав любезное и религиозное лицо, отпустил священника:
— Извините, батюшка!.. Такое упрямство! Извините, что побеспокоили.
Священник поклонился и стал на свое место, у аналоя, и руки, поправлявшие наперсный крест, слегка дрожали. В публике шептались, и ремесленник, у которого бородка за это время как будто еще более поредела, тянул шею всюду, где шепчутся, и счастливо улыбался.
— Вот так загвоздила! — громко шептал он, встретив чей-нибудь взгляд.
Подсудимый, недовольный задержкой, брезгливо смотрел на Караулову, поспешно крутил усики и что-то соображал.
Суд совещался.
— Ну что же делать? Ведь это же идиотка! — гневно говорил председатель. — Ее люди в царство небесное тащат, а она…
— По моему мнению, — сказал член суда, — нужно бы освидетельствовать ее умственные способности. В средние века суд приговаривал к сожжению женщин, которые, в сущности, были истеричками, а
— Ну, вы опять за свое! Тогда нужно раньше освидетельствовать прокурора: вы посмотрите, что он выделывает!
Товарищ прокурора, молодой человек в высоком воротничке и с усиками, вообще странно похожий на обвиняемого, уже давно старался привлечь на себя внимание суда. Он ерзал на стуле, привставал, почти ложился грудью на пюпитр, качал головою, улыбался и всем телом подавался вперед, к председателю, когда тот случайно взглядывал на него. Очевидно было, что он что-то знает и нетерпеливо хочет сказать.
— Вам что угодно, господин прокурор? Только, пожалуйста, покороче!
— Позвольте мне…
И, не ожидая ответа, товарищ прокурора выпрямился и стремительно спросил Караулову:
— Обвиняемая, — виноват, свидетельница, — как вас зовут?
— Груша.
— Это будет… это будет Аграфена, Агриппина. Имя христианское. Следовательно, вас крестили. И когда крестили, назвали Аграфеной. Следовательно…
— Нет. Когда крестили, так назвали Пелагеей.
— Но вы же сейчас при свидетелях сказали, что вас зовут Грушей?
— Ну да, Грушей. А крестили Пелагеей.
— Но вы же…
Председатель перебил:
— Господин прокурор! Она и в списке значится Пелагеей. Вы поглядите!
— Тогда я ничего не имею…
Он стремительно раздвинул фалды сюртука и сел, бросив строгий взгляд на обвиняемого и защитника.
Караулова ждала. Получалось что-то нелепое. В публике говор становился громче, и судебный пристав уже несколько раз строго оглядывался на зал и поднимал палец. Не то падал престиж суда, не то просто становилось весело.
— Тише там! — крикнул председатель. — Господин пристав! Если кто будет разговаривать, то удалите его из зала.
Поднялся присяжный заседатель, высокий костлявый старик, в долгополом сюртуке, по виду старообрядец, и обратился к председателю:
— Можно мне ее спросить?.. Караулова, вы давно занимаетесь блудом?
— Восемь лет.
— А до того чем занимались?
— В горничных служила.
— А кто обольстил? Сынок или хозяин?
— Хозяин.
— А много дал?
— Деньгами десять рублей, да серебряную брошку, да отрез кашемиру на платье. У них свой магазин в рядах.
— Стоило из-за этого идти!
— Молода была, глупа. Сама знаю, что мало.
— Дети были?
— Один был.
— Куда девала?
— В воспитательном помер.
— А больна была?
— Была.
Старик сухо отвернулся и сел и, уже сидя, сказал:
— И впрямь, какая ты христианка! За десять рублей душу дьяволу продала, тело опоганила.