Том 2. Рассказы, стихи 1895-1896
Шрифт:
Он смотрел на неё сурово, тон его голоса был зол и резок, но бабушку Акулину всё это не смущало. Она знала, что он добрый солдат, зря её не обидит, в часть не отправит — разве первый раз ему приходится поднимать её на улице!
Он никогда не отправляет её в «каталажку», а всегда домой, если же ругается, так это ничего, — нельзя же, в самом деле, не ругать человека, который причиняет беспокойство.
И, стараясь загладить свою вину, она собрала все силы, желая подняться на ноги, но застонала, сморщилась и снова вытянулась на панели, охая и кряхтя.
— Старая швабра! — сказал
— Никифорыч, голубчик, не тронь! Разбилась я, видно.
— Ну! Вставай! Разобьёшься ты… как же…
— Ми-илый ты мой, Никифорыч, ноженьку мозжит… правую ноженьку… не тронь, погоди!
Умираю.
— Что ты, в самом деле, старуха! Как я тебя тут не трону? Лежишь на видном месте и орёшь, ну ин в уголок вон отползи, коли исправду что у тебя.
— Никифорыч, смерть моя пришла! Отвёз бы ты меня домой!
— Возись с вами, черти мохнатые! Извозчик!
Через несколько минут они оба уже ехали на извозчике. Бабушка Акулина сидела внизу пролётки и охала, а Никифорыч, мрачно насупившись, поддерживал её голову и уговаривал старуху:
— Эй, чёртова перечница! Будет уж… не скули!..
— Больно, голубчик.
— А кто виноват?
— О-ой! И деньги просыпала. Всё, старая шкура, потеряла.
— Какие такие?
— Милостыню… семь копеек!
— Эка сумма! Ф-ф! — фыркнул Никифорыч в свои рыжие усы.
— Да ведь, ми-илый! у меня народ на руках… Всякая кроха в дело идёт. Ой! вели ты извозчику-то потише ехать!
— Ты! — внезапно озлился Никифорыч, по-видимому, без всякой причины. — Деревня чёртова! Аль не понимаешь, что больную везёшь? Пошёл ровней.
Он смерил спину извозчика суровыми глазами и продолжал говорить старухе уже более мягко, чем раньше:
— Народ на руках. Очень ты глупая старуха. И что тебе дался этот народ? На-арод! Рвань разная, жульё, да девки, а она народ! Дура ты, старуха, вот что, и вредная дура, — потому портишь людей… Без тебя они, глядишь, работали бы, а ты их пичкаешь… Они рады, — бабушка Акулина, бабушка Акулина! — а сами верхом на бабушкиной шее катаются. Черти! Пороть бы их!
Да и тебя заодно с ними, не балуй народ. Н-да! Эй! ты… святая душа на костылях! Уснула ты? а?..
Но бабушка Акулина, откинув голову на колено полицейского, лежала неподвижно и не отвечала ни слова. Её лицо посинело, беззубый рот был полуоткрыт, глаза ввалились, и из-под сбитой с головы рваной серой шали выбились пряди полуседых волос, ещё густых и волнистых.
«А она, должно, и впрямь расшиблась…» — догадался Никифорыч, пристально посмотрев на неё. — А может, она это умерла? — вслух сказал он, обращаясь к извозчику.
Тот через плечо окинул нищую взглядом и кратко ответил:
— А бог её знает! Кажись бы, нету ещё.
— Верно, тепла потому. Всё-таки, пожалуй, её надо в больницу свезть.
— Н-ну! — сказал извозчик, — до дому-то ближе. Вон он, чай!
Никифорыч ничего не сказал. Извозчик поторопил лошадь:
— Ну ты! Плесень…
Бабушку Акулину привезли домой.
Не считая бабушку, лежавшую кверху лицом на примостках из досок, в маленькой, сырой и тёмной комнате подвального этажа народа было человек восемь:
Они играли в карты «на пустышку». Настенька держала банк и, обращая то к тому, то к другому партнёру своё довольно миловидное, но очень избитое лицо, всё в ссадинах и кровоподтёках, возглашала хриплым голосом:
— Мечу! Сколько? Тыщу рублей? Идёт! Сотку? Бита! Я вас всех, миляги, обтеклешу!
Остальная публика жалась у стен в темноте, а на подмостках, в ногах у бабушки Акулины, сидел Отец Дьякон — какой-то послушник, флегматичный и громадный мужчина с большими чёрными глазами и с вихрастой шевелюрой, осыпавшей его крупную голову жёсткими прядями чёрных волос, украшенных соломинками, мочалками, перьями и тому подобным мусором.
— Кабы теперь достать тёртого картофеля с хлебом да к ноге-то ей и приляпать! — раздалось откуда-то от стены.
— Глина с уксусом, ежели её в чулок напихать да к ушибу приложить, тоже хорошо действует! — заявил с пола Мамочка и громогласно высморкался.
— Водка — вот первое лекарство от всяческих немощей человеческого естества! — возгласил Отец Дьякон.
— Голубчики мои!.. — застонала бабушка Акулина так кротко и жалобно, что в подвале сразу сделалось тихо. — Родные… внучатки… бедные вы мои головушки… сделайте вы со мной Христа ради что-нибудь!.. прирежьте меня… приколите меня… мочушки моей больше нет!.. огнём горю живая… о-ох!..
Среди игроков произошло некоторое замешательство, все куда-то двинулись, а Настенька дважды кряду сбросила карту налево…
Отец Дьякон стал сумрачно чесать свою лохматую голову, Адвокат закашлялся и для чего-то ткнул свою соседку локтем в бок, на что та, по привычке, не обратила внимания.
Но скоро все оправились…
— Смотри, что делаешь!.. — строго сказал Ярлык Настеньке. — Мечи с начала…
Настенька со вздохом собрала карты и стала их тасовать. Адвокат поднял глаза и засвистал что-то унылое.
— Ничего, бабуся, потерпи, — заговорил Отец Дьякон и густо отхаркнулся, точно собираясь петь.
— Моченьки моей нет… Родимые детушки… — ныла старуха.
— Про-ойдёт, не беспокойся… ты у нас, бабушка, крепкая… — обнадёжил её Мамочка.
— Мозжит меня всю.
— Ничего не поделаешь, ты стони шибче, от этого легче бывает, боль-то обманывай криком, — посоветовал Дьякон.
— Господи! Иисусе Христе! Ой-й! Что со мной будет… Умереть бы ин…