Том 2. Республика Шкид
Шрифт:
Осталось открыть выходную дверь. Это было нетрудно. Четыре парня спустились по лестнице во двор.
Ночь была жаркая. Пахло гнилым деревом и землей. В шкидских окнах было темно. Лишь наверху в мансарде, где жил Алникпоп, теплилась мигающим огоньком керосиновая горелка. Где-то на улице проехала извозчичья пролетка, гулко отщелкали подковы по мостовой, и снова замерла ночь.
— Тссс… — прошипел Гужбан, и видно было, как в темноте блеснули стиснутые белые зубы.
Крадучись по стене, прошли к дверям, ведущим в магазин ПЕПО. У железных дверей стоял, как ненужная вещь,
— «Бритиш… ост-инд-кофе». Кофе! — чуть не закричал он. — И верно — кофе, елки-палки!
— Тише ты, цыганская морда! — прошипел Долгорукий. — Живо! Барин, Козел, на стрему!.. Голый на забор, Козел к лестнице!
Сам он схватил мешок с одного конца. Цыган впился пальцами в другой. С тяжелой пятипудовой ношей они побежали к забору.
За забором находился завод огнетушителей, отделяемый от улицы полуразрушенным одноэтажным зданием, бывшим когда-то заводским складом.
— Лезь на забор! — приказал Цыгану Гужбан. — И ты, Голый!
Громоносцев и Старолинский взобрались на невысокий деревянный забор, утыканный острыми гвоздями. Держаться на этих гвоздях было нелегко. Гужбан напряг мускулы и, подняв мешок, подал его товарищам.
— Держите, затыки, — прохрипел он. — Осторожно!..
Потом залез сам на забор и, прислушавшись, скомандовал:
— Бросай!
Тяжелая туша мешка ударилась о груду угольного щебня. За мешком спрыгнуло на землю три человека. Они минуту сидели молча, ощупывая продранные штаны, потом схватили мешок и поволокли его в развалины склада. Там зарыли мешок, засыпали щебнем и с теми же предосторожностями отправились в обратный путь.
Воробей все еще крепко спал, поэтому положить ключ в ящик стола было делом мгновения. Не замеченные никем, прошли в спальню, разделись и заснули.
Продать кофе взялся Гужбан, имевший на воле связь со скупщиками краденого.
— Пейте, товарищи, пейте, растыки грешные!
Пили, плясали, пели…
Трещали половицы, трещали головы, в ушах трещало, шабашом кружило в глазах.
— Пейте! — кричал Гужбан. — Пейте, браточки!..
Сидел Гужбан на березовом полене, суковатом, с обтертой корой. Цыган развалился на полу в позе загулявшего в волжских просторах Стеньки Разина. Тут же были Козел, Барин, Купец, Бессовестный, Кальмот, Курочка и два юнкомца — два юнкомца, поддавшиеся искушению, подкупленные юнкомцы — Пантелеев и Янкель.
Справляли успех дела.
Гужбан загнал кофе за восемьсот лимонов, а восемьсот лимонов и в те дни были суммой немалой, тем более в Шкиде, сидевшей на хлебе — фунтовом пайке, на пшенке и тюленьем жире.
Деньги поделили не поровну. Гужбан взял триста лимонов, Цыган двести, а Голому и Козлу по полтораста отмерили. А в честь успеха дела задали кутеж, кутеж, по шкидским масштабам, необыкновенный.
Дело не раскрылось совсем. В школе о нем не узнали. Пеповцы решили, должно быть, что кофе украли налетчики с воли, а заглянуть наверх не додумались.
А шайка, заполучив большие деньги, не зная, куда их деть, кутила…
— Пейте, задрыги!
Ящики пива на полу, четверть самогона на столе,
В комнате ломаного флигеля, в комнате, заложенной дровами, — кутеж…
— Пей!
Многие пили впервые…
Пили и блевали тут же у поленницы — рядом с шоколадом и бисквитами «Альберт»…
— Спой, голубчик, — обнимал Гужбан Бессовестного, — Володька, черт, спой, прошу тебя… Песен хочу!
Пел Бессовестный голосом мягким и красивым:
Позарастали стежки-дорожки, Где проходили милого ножки, Позарастали мохом-травою, Где мы гуляли, милый, с тобою.Янкель и Пантелеев — в углу. Сидели тихо, не шевелясь. Хмель расползался по телу, сердце стучало от хмеля. От хмеля ли только? От стыда стучало сердце и ныло.
«Юнком, коммунары… Продались… Эх, жисть-жестянка!..»
Выпив же самогона, повеселели. Стыд прошел, хмель же не проходил… Пели, обнявшись, деланным басом Пантелеев и природным тенором Янкель:
На пятнадцать лимонов устрою дебош, Эй, Гужбан, пива даешь!Купец, надрызгавшись, валялся на полу, сгребал Старолинского, щекотал.
— Голенький, дай лимончик.
Давал ему Барин лимончики. Жалко, что ли, когда их в кармане сто штук!..
Звенели от пляски остатки оконных стекол, и текло пиво, смешиваясь с блевотиной, под поленницу березовую.
Идет мой милый с города пьяный, Стук-стук в окошко, я, твой коханый. С кровати встала, дверь отворила, Поцеловала, спать положилаПел Бессовестный, обнимал Бессовестного Гужбан — сын артиста, — смеялся и плакал.
— Володька… Пой! Пой, растыка! Талант сжигаешь… Хо-хо-аааа!..
Потом обнимал Цыгана, целовал, шептал:
— Морда цыганская, дружище!.. У меня отец и мать сволочи, один ты друг. А я съехал, скатился к чертям…
Пили, пели, плясали…
Потом всей компанией, босой, рваной и пьяной, пошли гулять… По улице шли — смеялись, кричали, ругались, а Бессовестный шел наклонив голову и по просьбе Гужбана пел:
— Не ходи, милый, с городу пьяный, Тебя зачалит любой легавый. — Милая Дуся, я не боюся, Если зачалят, я откуплюся.У Калинкина моста стоял автомобиль, дрянненький фордовский автомобиль, тонконогий, похожий на барского мальчика, короткоштанного, голоколенного.
— Мотор! — закричал Гужбан. — Мотор! В жисть не ездил на моторе.
— Сколько до Невского? — обратился он к шоферу.
Шофер — латыш или немец — поглядел с удивлением и ужасом на босых, лохматых парней и крикнул: