Том 2. Стихотворения, 1930–1959 гг.

Пастернак Борис Леонидович

Был утренник. Сводило челюсти,И шелест листьев был как бред.Синее оперенья селезняСверкал за Камою рассвет.

Гремели блюда у буфетчика.Лакей зевал, сочтя судки.В реке, на высоте подсвечника,Кишмя кишели светляки.

Они свисали ниткой искристойС прибрежных улиц. Било три.Лакей салфеткой тщился выскрестиНа бронзу всплывший стеарин.

Седой молвой, ползущей исстари,Ночной былиной камышаПод

Пермь, на бризе, в быстром бисереФонарной ряби Кама шла.

Волной захлебываясь, на волосОт затопленья, за суда

Ныряла и светильней плавалаВ лампаде камских вод звезда.

На пароходе пахло кушаньемИ лаком цинковых белил.По Каме сумрак плыл с подслушанным,Не пророня ни всплеска, плыл.

Держа в руке бокал, вы суженнымЗрачком следили за игройОбмолвок, вившихся за ужином,Но вас не привлекал их рой.

Вы к былям звали собеседника,К волне до вас прошедших дней,Чтобы последнею отцединкойПоследней капли кануть в ней.

Был утренник. Сводило челюсти,И шелест листьев был как бред.Синее оперенья селезняСверкал за Камою рассвет.

И утро шло кровавой банею,Как нефть разлившейся зари,Гасить рожки в кают-компанииИ городские фонари.1916

ИЗ ПОЭМЫ

(Два отрывка)

1

Я тоже любил, и дыханьеБессонницы раннею раньюИз парка спускалось в овраг, и впотьмахВыпархивало на архипелагПолян, утопавших в лохматом тумане,В полыни и мяте и перепелах.И тут тяжелел обожанья размах,Хмелел, как крыло, обожженное дробью,И бухался в воздух, и падал в ознобе,И располагался росой на полях.

А там и рассвет занимался. До двухНесметного неба мигали богатства,Но вот петухи начинали пугатьсяПотемок и силились скрыть перепуг,Но в глотках рвались холостые фугасы,И страх фистулой голосил от потуг,

И гасли стожары, и, как по заказу,С лицом пучеглазого свечегасаПоказывался на опушке пастух.

Я тоже любил, и она пока ещеЖива, может статься. Время пройдет,И что-то большое, как осень, однажды(Не завтра, быть может, так позже когда-нибудь)Зажжется над жизнью, как зарево, сжалившисьНад чащей. Над глупостью луж, изнывающихПо-жабьи от жажды. Над заячьей дрожьюЛужаек, с ушами ушитых в рогожуЛиствы прошлогодней. Над шумом, похожимНа ложный прибой прожитого. Я тожеЛюбил, и я знаю: как мокрые пожниОт века положены году в подножье,Так каждому сердцу кладется любовьюЗнобящая новость миров в изголовье.

Я тоже любил, и она жива еще.Всё так же, катясь в ту начальную рань,Стоят времена, исчезая за краешкомМгновенья. Всё так же тонка эта грань.

По-прежнему давнее кажется давешним.По-прежнему,

схлынувши с лиц очевидцев,Безумствует быль, притворяясь не знающей,Что больше она уж у нас не жилица.И мыслимо это? Так, значит, и впрямьВсю жизнь удаляется, а не длитсяЛюбовь, удивленья мгновенная дань?1917, 1928

2

Я спал. В ту ночь мой дух дежурил.Раздался стук. Зажегся свет.В окно врывалась повесть бури.Раскрыл, как был, – полуодет.Так тянет снег. Так шепчут хлопья.Так шепелявят рты примет.Там подлинник, здесь – бледность копий.Там все в крови, здесь крови нет.Там, озаренный, как покойник,С окна блужданьем ночника,Сиренью моет подоконникПродрогший абрис ледника.И в ночь женевскую, как в косыЮжанки, югом вплетеныОгни рожков и абрикосы,Оркестры, лодки, смех волны.И, будто вороша каштаны,Совком к жаровням в кучу сгребМужчин – арак, а горожанок —Иллюминованный сироп.И говор долетает снизу.А сверху, задыхаясь, вязБросает в трепет холст маркизыИ ветки вчерчивает в газ.Взгляни, как Альпы лихорадит!Как верен дому каждый шаг!О, будь прекрасна, бога ради,О, бога ради, только так.Когда ж твоя стократ прекраснейУбийственная красотаИ только с ней и до утра с нейТы отчужденьем облита,То атропин и белладоннуКогда-нибудь в тоску вкропив,И я, как ты, взгляну бездонно,И я, как ты, скажу: терпи.1916

МАРБУРГ

Я вздрагивал. Я загорался и гас.Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, —Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ.Как жаль ее слез! Я святого блаженней.

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтенВторично родившимся. Каждая малостьЖила и, не ставя меня ни во что,В прощальном значеньи своем подымалась.

Плитняк раскалялся, и улицы лобБыл смугл, и на небо глядел исподлобьяБулыжник, и ветер, как лодочник, гребПо лицам. И всё это были подобья.

Но как бы то ни было, я избегалИх взглядов. Я не замечал их приветствий.Я знать ничего не хотел из богатств.Я вон вырывался, чтоб не разреветься.

Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,Был невыносим мне. Он крался бок о бокИ думал: «Ребячья зазноба. За ним,К несчастью, придется присматривать в оба».

«Шагни, и еще раз», – твердил мне инстинктИ вел меня мудро, как старый схоластик,Чрез девственный, непроходимый тростникНагретых деревьев, сирени и страсти.

«Научишься шагом, а после хоть в бег», —Твердил он, и новое солнце с зенитаСмотрело, как сызнова учат ходьбеТуземца планеты на новой планиде.

Одних это всё ослепляло. Другим —Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.Копались цыплята в кустах георгин,Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.

Плыла черепица, и полдень смотрел,Не смаргивая, на кровли. А в МарбургеКто, громко свища, мастерил самострел,Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.