Том 22. Избранные дневники 1895-1910
Шрифт:
17 октября. Встал в 8, ходил по Чепыжу. Очень слаб. Хорошо думал о смерти и написал об этом Черткову. Софья Андреевна пришла и все так же мягко, добро обходилась со мной. Но очень возбуждена и много говорит. Ничего не делал, кроме писем. Не могу работать, писать, но слава богу, могу работать над собой. Все подвигаюсь. Читал Шри Шанкара. Не то. […]
18 октября. Все слаб. Да и дурная погода. Слава богу, без желания чувствую хорошую готовность смерти. Мало гулял. Тяжелое впечатление просителей двух — не умею обойтись с ними. Грубого ничего не делаю, но чувствую, что виноват, и тяжело. И поделом. Ходил по саду. Мало думал. Спал и встал очень слабый. Читал Достоевского и удивлялся на его неряшливость, искусственность, выдуманность, и читал Николаева «Понятие о боге». Очень,
19 октября. Ночью пришла Софья Андреевна: «Опять против меня заговор». — «Что такое, какой заговор?» — «Дневник отдан Черткову. Его нет». — «Он у Саши». Очень было тяжело, долго не мог заснуть, потому что не мог подавить недоброе чувство. Болит печень. Приехала Молоствова. Ходил по елочкам, насилу двигаюсь.
[…] Опять ничего не делал, кроме писем. Здоровье худо. Близка перемена. Хорошо бы прожить последок получше. Софья Андреевна говорила, что жалеет вчерашнее. Я кое-что высказал, особенно про то, что если есть ненависть хоть к одному человеку, то не может быть истинной любви. Разговор с Молоствовой, скорее слушание ее. Дочитал, пробегал 1-й том «Карамазовых». Много есть хорошего, но так нескладно. «Великий инквизитор» и прощание Зосима. Ложусь. 12.
20. Е. б. ж. Жив, и даже несколько лучше. Но все-таки ничего серьезно не работал. Поправлял «О социализме». Тяжелое впечатление от просителей. Ездил далеко с Душаном. Приехал Михаил Новиков. Много говорил с ним. Серьезно умный мужик. Пришел еще Перевозников и Титов сын, революционер. Утром простился с Молоствовой. Все спокойно.
21 октября. Ходил не думая. Дома много писем, отвечал. Попробовал продолжать «О социализме» и решил бросить. Дурно начато, да и не нужно. Будут только повторения. Потом пришли ясенские «лобовые»*. Говорил с ними. Слишком мы далеки: не понимаем друг друга. Ходил по саду. Обед. Вечером приехал Дунаев. Много говорит. Устал. Одиночества мучительно хочется. Что-то было записать, забыл. В таком состоянии, как теперь, хорошо и очень хорошо то, что чувствуешь презрение к себе. С Софьей Андреевной хорошо.
22 октября. Все ничего не работаю. Дунаев добрый, горячий, естественно притворный. От Черткова письмо хорошее. Не ездил, а ходил. Говорил с отходниками. Ничего не записал. В письме Досеву много правды, но не вся. Есть и слабость * . Даже для писания дневника нет охоты. Николаева книга прекрасная.
23 октября. Письмо к Досеву для меня больше всего программа, от исполнения которой я так далек еще. Одни мои разговоры с Новиковым показывают это * . Смягчающее вину — это печень. Да, надо, чтоб и печень не только слушалась, но служила. Je m’entends [93] . Записать.
93
Я понимаю то, что хочу сказать (фр.).
1) Я потерял память всего, почти всего прошедшего, всех моих писаний, всего того, что привело меня к тому сознанию, в каком живу теперь. Никогда думать не мог прежде о том состоянии, ежеминутного памятования своего духовного «я» и его требований, в котором живу теперь почти всегда. И это состояние я испытываю без усилий. Оно становится привычным. Сейчас после гулянья зашел к Семену поговорить об его здоровьи и был доволен собой, как медный грош, и потом, пройдя мимо Алексея, на его здоровканье почти не ответил. И сейчас же заметил и осудил себя. Вот это-то радостно. И этого не могло бы быть, если бы я жил в прошедшем, хотя бы сознавал, помнил прошедшее. Не мог бы я так, как теперь, жить большей частью безвременной жизнью в настоящем, как живу теперь. Как же не радоваться потере памяти? Все, что я в прошедшем выработал (хотя бы моя внутренняя работа в писаниях), всем этим я живу, пользуюсь, но самую работу — не помню. Удивительно. А между тем думаю, что эта радостная перемена у всех стариков: жизнь вся сосредотачивается в настоящем. Как хорошо!
Приехал милый Булгаков. Читал реферат, и тщеславие уже ковыряет его. Письмо доброе от священника, отвечал ему. Немного подвинулся в
24 октября. Нынче получил два письма: одно о статье, Мережинского, обличающее меня, другое от немца за границей, тоже обличающее*. И мне было больно.
[…] Приехал Гастев и г-жа Альмединген. Читал письма и отвечал, больше ничего не делал. Утром обыскался. Начал делать несвойственную годам гимнастику и повалил на себя шкаф. То-то дурень. Чувствую себя слабым. Но помню себя, и за то спасибо. Немного занялся «Социализмом». Гастев очень хорошо рассказывал о Сютаеве и казаке. Необходимо для народа руководитель в религиозной области и начальник в мирской.
1) Очень живо представил себе рассказ о священнике, обращающем свободного религиозного человека, и как обратитель сам обращается. Хороший сюжет*. Ездил с Булгаковым. Вечер тяжело.
25 октября. Встал очень рано, но все-таки ничего не делал. Ходил в школу и к Прокофию, поговорил с его сыном, отданным в солдаты. Хороший малый, обещал не пить. Потом немного «О социализме». Ездил в школу с Альмединген и потом с Душаном далеко. Вечером читал Montaign’а. Приехал Сережа. Он мне приятен. Софья Андреевна все так же тревожна.
26 октября. Видел сон. Грушенька, роман, будто бы, Ник. Ник. Страхова. Чудный сюжет*. Написал письмо Черткову. Записал для «О социализме». Написал Чуковскому о смертной казни*. Ездил с Душаном к Марье Александровне. Приехал Андрей. Мне очень тяжело в этом доме сумасшедших. Ложусь.
27 октября. Встал очень рано. Всю ночь видел дурные сны. Хорошо ходил. Дома письма. Немного работал над письмом к N* и «О социализме», но нет умственной энергии. Ездил с Душаном. Обед. Чтение Сютаева*. Прекрасное письмо хохла к Черткову. Поправлял Чуковскому. Записать нечего. Плохо кажется, а в сущности, хорошо. Тяжесть отношений все увеличивается.
28 октября. [Оптина пустынь. ] Лег в половине 12. Спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворяние дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что-то разыскивает, вероятно, читает. Накануне она просила, требовала, чтоб я не запирал дверей. Ее обе двери отворены, так что малейшее мое движение слышно ей. И днем и ночью все мои движенья, слова должны быть известны ей и быть под ее контролем. Опять шаги, осторожно отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая «о здоровье» и удивляясь на свет у меня, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо*, начинаю укладывать самое нужное, только бы уехать. Бужу Душана, потом Сашу, они помогают мне укладываться. Я дрожу при мысли, что она услышит, выйдет — сцена, истерика, и уж впредь без сцены не уехать.
В 6-м часу все кое-как уложено; я иду на конюшню велеть закладывать; Душан, Саша, Варя доканчивают укладку. Ночь — глаз выколи, сбиваюсь с дорожки к флигелю, попадаю в чащу, накалываясь, стукаюсь об деревья, падаю, теряю шапку, не нахожу, насилу выбираюсь, иду домой, беру шапку и с фонариком добираюсь до конюшни, велю закладывать. Приходят Саша, Душан, Варя. Я дрожу, ожидая погони. Но вот уезжаем. В Щекине ждем час, и я всякую минуту жду ее появления. Но вот сидим в вагоне, трогаемся, и страх проходит, и поднимается жалость к ней, но не сомнение, сделал ли то, что должно. Может быть, ошибаюсь, оправдывая себя, но кажется, что я спасал себя, не Льва Николаевича, а спасал то, что иногда и хоть чуть-чуть есть во мне. Доехали до Оптиной. Я здоров, хотя не спал и почти не ел. Путешествие от Горбачева в 3-м, набитом рабочим народом, вагоне очень поучительно и хорошо, хотя я и слабо воспринимал. Теперь 8 часов, мы в Оптиной.