Том 3 [Собрание сочинений в 3 томах]
Шрифт:
— Ваша жена, кажется, урожденная Пиан? — спросил Ксавье с видом посвященного. — Моя мать очень дружит с мадам Пиан.
— С этой старой грымзой!
Ксавье с удивлением отметил, что нисколько не шокирован и не обижен этими словами. Он вдохнул пыльный воздух вагона и стал разглядывать синюю обивку кресел, словно увидел ее впервые, разобрал монограмму железнодорожной компании под гипюровыми салфеточками, над которыми красовались видовые фотографии. Мирбель спросил:
— Как вы только могли решиться? Что у вас вдруг возникло такое желание, это я понимаю. В ваши годы в голову лезут самые нелепые идеи. Но сделать этот шаг… Знаю, окончательных обязательств вы
Ксавье медлил с ответом. Наконец он спросил:
— Помните эту фразу у Рембо?… Ведь вы наверняка любите Рембо?
— Ну, знаете, я к литературе… Моя мать пишет романы. Назидательные романы графини Мирбель очень популярны, они издаются большими тиражами… Романы как раз для вас, — добавил он с добродушной усмешкой.
— Я слышал о них, — сказал Ксавье.
— Вот и хорошо. Этим и ограничьтесь. Не вздумайте только их читать. Да, так что вы говорили о Рембо?
— Помните, как он пишет об одном из своих старых друзей, которого увидел во сне… Деревенский дом, гостиная, освещенная свечами, старинная мебель, и там «друг священник, одетый в сутану… для того, чтоб свободнее быть», добавляет Рембо… Понимаете, чтобы быть свободнее.
— Свободнее, чтобы любить.
Ксавье чуть покраснел и добавил:
— Не принадлежать никому, чтобы принадлежать всем. Иметь возможность отдать себя целиком любому человеку, никому при этом не изменяя. В браке…
Ксавье замолчал, вдруг сообразив, что он говорит все это молодому мужу, который только что расстался с женой на перроне, даже не поцеловав ее.
— Но брачные узы можно, слава Богу, порвать, — возразил Мирбель. — Это легче сказать, чем сделать, уж кто-кто, а я это знаю, но в конце концов все же возможно. Вот я…
Он ничего больше не добавил. Наступило молчание, и Ксавье тихо сказал:
— Она очень красивая.
И так как Мирбель сделал вид, что не понял, о ком речь, Ксавье настойчиво повторил:
— Я имею в виду ту молодую женщину, которая провожала вас на вокзале. Это ведь она, верно?
Лицо Мирбеля стало вдруг жестким, он отвернулся.
— Вы еще заглядываетесь на женщин?
Ксавье видел, как у него задвигались желваки. Однако несколько минут спустя Мирбель сам прервал молчание:
— Да вообще, что тут говорить! Вы же не можете верить во всю эту муть! Нельзя губить свою жизнь из-за детской сказки, из-за вымысла. Вы ведь знаете, что все это ложь, — настаивал он с плохо скрываемым раздражением. — По сути, никто в это не верит.
И так как Ксавье молчал, он продолжал допытываться:
— Короче, вы верите? Да или нет?
Он наклонился вперед, упершись локтями в колени, и Ксавье увидел теперь совсем вблизи его лицо, такое алчное и такое печальное, его глаза, из-за легкой косины казавшиеся какими-то растерянными. Ксавье сам не знал, что именно ему мешает ответить: «Да, верю». Ни за что на свете он не согласился бы сказать хоть слово неправды этому разгневанному ребенку, сидевшему напротив него. Чтобы хоть как-то выпутаться, он пошел на попятный:
— Если бы я не верил, разве я пошел бы в семинарию?
— Вы отвечаете вопросом на вопрос. Совершить такое безумие, чтобы защищать и пропагандировать учение, которое вы считаете мифом, — нет, это слишком!
Ксавье не стал протестовать. Он сказал только, словно рассуждая сам с собой:
— Бог существует, раз я его люблю. Уж я-то знаю, что Христос не умер, что он жив. Он присутствует в моей жизни, это факт, и каждое его слово адресовано,
Он сам удивился, что осмелился все это высказать этому прожженному цинику, этому распутнику, как называли Мирбеля родители Ксавье.
— Так будет, пока вам не станет дороже кто-нибудь из живых… Но тогда будет поздно: вы окажетесь в плену этой ужасной одежды, черной сутаны. И молодость уйдет. Вы очутитесь в ловушке: с одной стороны, вы будете бояться скандала, с другой — терзаться, что внушаете отвращение. И тогда вы умрете от удушья или от жажды.
Он взял Ксавье за руку и сказал, приблизив к нему лицо:
— Вам крупно повезло, что вы повстречали меня, пока еще не поздно. Вы даже не знаете, от чего вы отказываетесь, жалкий девственник. Вы хоть разок кого-нибудь…
Не успел он произнести это грязное слово, как почувствовал, что Ксавье высвободил свою руку. Мирбель окинул будущего семинариста взглядом и понял, что перед ним не двадцатидвухлетний мужчина, а малый ребенок, еще не переступивший порога детства, наоборот, с каждым днем все больше от него удалявшийся. Мирбель спохватился и поспешно добавил, что прекрасно понимает подобное отвращение, что оно ему отнюдь не чуждо и что он сам через это прошел.
— Обходиться без женщин и научить людей освобождаться от соблазна — тут я вас понимаю, — сказал Мирбель. — Обет безбрачия священников — глубокая мысль католической церкви.
Ксавье не воспользовался этой уступкой и ничего не сказал в ответ. Больше, чем само слово, его потряс вульгарный, циничный тон этого человека, которого он встретил как раз в день поступления в семинарию, конечно, не случайно. Одним своим присутствием он разрушал покой, обретенный Ксавье с той минуты, как он принял решение. А теперь вдруг все снова смешалось в его душе. Нет-нет, это невозможно, они расстанутся на перроне вокзала, и все между ними будет кончено. Нет, не будет, Ксавье уже давно сказал себе, что человек, раз вошедший в его жизнь, никогда из нее не выйдет. Такой зарок был под силу его неуемному сердцу. Если бы Мирбель спросил его, он ответил бы, что не знает сам, верит ли в святое причастие, но обряд этот исполняет так страстно, что причащаться стало для него чем-то само собой разумеющимся, неотъемлемым от реальной жизни. И даже если ему не суждено еще раз встретиться с Жаном де Мирбелем (в самом деле, маловероятно, чтобы их дороги снова пересеклись), Ксавье включил его в свое поминание за здравие, которое он всю жизнь будет повторять, и Мирбель останется там до тех пор, пока один из них не умрет. Ибо это тоже входило в его личное кредо: он верил, что мало избранных, но каждый избранный имеет власть повести за собой все, казалось бы, отверженные души, попавшие в его орбиту. Эта «хитрость» благодати не может быть открыта непосвященным, иначе они стали бы ею злоупотреблять. Ксавье весь ушел в свои мысли, когда Мирбель снова спросил его:
— Вы всегда думали об этом?… Ну, о том, чтобы поступить в семинарию?
— Всегда.
— Но вы долго сомневались?
— Да, до прошлой зимы.
— И в один прекрасный день вы вдруг приняли решение?
— Да, именно в один прекрасный день.
— И вы могли бы назвать эту дату?
— Да, мог бы.
— Значит, произошло какое-то событие. Положившее конец вашим сомнениям?
— Возможно… Не знаю… Я не могу вам этого сказать.
— Конечно, с моей стороны нескромно вас так расспрашивать. Но клянусь, мною движет не любопытство. У меня его нет. Люди меня не интересуют. Кроме тех, кого я люблю.