Том 3. Алый меч
Шрифт:
– Позвольте вам доложить, Андрей Николаевич…
– Ну, что такое опять?
– Да ничего особенного. Ничего такого. А что места тут нехорошие, глупые места, так вы это сами изволите знать.
– Ну, завел свое! Говори уж толком, что еще случилось?
– Да случилось – чему же случаться? Нечему особенному такому случаться… А только хотел я вам доложить… Я нынче тую… энту видел.
– Кого тую? Кого видел?
Андрей не мог понять, да и нельзя было понять из слов Тихона, кого он видел. Но сердце Андрея вдруг глухо, само собой, заколотилось, точно оно поняло раньше Андрея.
Тихон еще
– А энту… как ее… изволили запамятовать? Еще в тот год, как свадьбы играли, так с покойной тетенькой Анной Ильиничной – дай Бог царство небесное – на хутор приезжала. Англичанкой, что ли, в ту пору была…
Андрей точно не удивился. Точно знал с самого начала, о ком говорит Тихон. Однако сказал:
– Ну что ты врешь. Она умерла давно.
– И нисколько не умерла. Да я бы ее в жисть не узнал! Вот комедия-то! А она узнала и сама ко мне; и по-нашему это так, однако с пришепеточкой: здравствуйте, мол, Тихон! А это что же, барина вашего дитя?
– Ну а ты что? – как-то глупо спросил Андрей.
– Я говорю: нашего и Екатерины Ивановны… А она: я, говорит, увижу вашего барина. Ей-Богу! Да ни в жисть бы мне не узнать!
– Отчего? Изменилась? Постарела?
– Ну, старе, конечно! А только не так, чтоб очень… А не узнать ни за что. И вам не узнать, как встретитесь. И хитрый же здесь народ, позвольте вам доложить, Андрей Николаевич…
– Ты мне скажи толком… – начал Андрей. Но Тихон уже внезапно обозлился.
– Чего толком? Я не обязан в бестолковой стране толк знать! Какой тут толк? Где его добьешься? Вы требуете, Андрей Николаевич, чтобы вам все было, а между тем человек не машина. Человек может голову потерять.
Андрей понял, что больше ничего от Тихона не добьешься, махнул рукой и пошел вниз.
«Ну вот пустяки, экий вздор!» – даже не думал, а тихонько шептал Андрей, садясь за свой отдельный столик, против Кати. Известно, что вслух произнесенные самоуспокоительные слова успокаивают больше мысленных.
– В общем, тут скучновато, – говорила Катя. – Всякий день одно и то же. Ну музыка, ну море, но это же надоест. Дела не делаешь, знакомых нет… Взглянуть бы еще на это Монте-Карло, так и Парижа, пожалуй, не надо. В Берлине еще остановимся. А то куда с ребенком…
– Погода хорошая… – возразил неопределенно Андрей.
– Да что погода? Ты поправился. Дома тоже можно запустить. Махнем-ка отсюда, Андрюшончик, а?
– Как хочешь… Только ведь мы не рассчитывали…
– Мало что! Я теперь вижу, что это все безделье. Тянись только с утра да ходи по пляжу среди этих… немецких и всяких. В Монте-Карло меня еще интересует немного взглянуть на рулетку, ну, а потом и восвояси.
– Хлопотунья ты у меня, Катя.
– А как же, милый? Безделье-то очи ест. Вот у меня свое дело, хозяйство, семья… А тебе я удивляюсь и тревожусь даже, скажу по правде: чего бросил службу? Уж не говоря о том, что ты на виду был – а сколько тебе добра приходилось делать? Что, разве нет? Разве это не подымает духа у мужчин, такое служение народу, обществу? Нет, Андрей…
Андрей не слушал, – по привычке. Впрочем, и о Тихоне, о его сообщении, он не думал: заставил себя не думать, и удалось. Слишком мирно и просто провел он этот день, утренняя тоска
После ужина все сразу захотели спать. Митя засыпал за последним блюдом и капризничал. Катя наверху его тотчас же уложила и, зевая и расхаживая по комнатам в капоте, причесывала волосы. Андрей молча курил, спиной к открытому в теплую, черную ночь окну. Ему тоже дремалось. Обрывисто думал, что, пожалуй, и лучше уехать. Завтра, послезавтра… Чего там! Море и на Ривьере есть. Кате скучно… Да и ему… Чего там! Уехать без забот, да и кончено.
А дома действительно подумать о каком-нибудь соответственном деле. Довольно мыкаться и нервничать. Дела в провинции, в уезде, – ух как много! Простого, хорошего, нужного, знакомого Андрею… Приспособиться – и тянуть лямку. Хоть маленькая польза – да несомненная… Главное – не мудрствовать, вот что главное.
Все это в тысячный раз, лениво, повторял себе Андрей; впрочем, ему было хорошо, спокойно. Катя ходила и зевала, потягиваясь. Андрей думал, какая у него еще славная, милая женка, вся приятная и белая, и как его жизнь, в сущности, хорошо и счастливо сложилась. Вспомнить других… Брр… Страшно и жалко! Жалко! Дела у него нет– тем более он, счастливец, обязан найти себе плодотворное дело, а не с жиру беситься и слабеть, как продыравленный мячик от каких-то небесных миндалей, «нерешенных» вопросов, которых, может быть, и нет вовсе.
– Ты скоро ляжешь, Андрюша? Ох, устала, не полола-не-жала, – а устала, с ног валюсь! Воздух, что ли, действует. Ложись, красавец мой, а то думаешь-думаешь. Не люблю я это, когда ты задумываешься.
– Да я думаю, что ты права… Без дела не проживешь. Вот домой приедем – надо будет это иметь в виду.
– Уж я тебе дурно не посоветую. Я тебе всегда говорила: мужчина должен служить обществу. Ты уж не молоденький, а последовательности убеждений у тебя нет…
– Ну, причем убеждения… – поморщился Андрей. Катя продолжала из другой комнаты:
– Благодаря этому и положения никакого нет. Это я не в смысле чинов, ты достаточно меня знаешь, и не настолько я глупа и невежественна… А именно в смысле положения… Ты сам отлично понимаешь… О-о-х! Хорошо растянуться! Вот постели у них славные!
Когда Андрей, растегивая жилет, вошел в спальную, Катя уже лежала, зарывшись в подушки, в знакомой ему ночной сорочке из розового батиста, полинявшего от частой стирки, с туго заплетенной черной косицей, так туго, что тонкий кончик заворачивался. Лицо она на ночь, для свежести, чем-то смазывала, и оно у нее всегда блестело.
Андрей аккуратно разделся; уже в ночной рубашке, босой, тяжело ступая пятками, выставил за дверь свои сапоги, взглянув мимоходом на крепко спящего в дальнем углу Митю, и полез под одеяло.
– Читать будешь? – сонным голосом спросила Катерина Ивановна.
– Нет, потушу.
Электричество щелкнуло, и огонь погас. Андрей потянул в темноте одеяло, но оно оказалось Катино, и она что-то промычала.
– Ну, прощай, котик.
– Прощай. Где ты?
Она привычно потянулась к нему, тотчас же нашла его и поцеловала, обдав тоже привычной потной теплотой уже не очень молодого, упитанного женского тела.