Том 3. Чёрным по белому
Шрифт:
— Нет, нет… ни за что!
— Что «ни за что»?
— Не изменю мужу. Тем более с ним.
— Почему же «тем более»?
— Да так. Во-вторых, он за всеми юбками бегает. Его любить, я думаю, одно мученье.
— Да ежели вы к нему отнесетесь благосклонно — он ни за какой юбкой не побежит.
— Нет, не надо. И потом он уж чересчур избалован успехом. Такие люди капризничают, ломаются…
— Да что вы говорите такое! Это дурак только способен ломаться, а Николай Алексеевич умный человек. Я бы на вашем месте…
—
— Милая моя! Да что же он, должен дома сидеть да чулки вязать? Молодой человек…
— И не молодой он вовсе! У него уже темя просвечивает…
— Где оно там просвечивает… А если и просвечивает, так это не от старости. Просто молодой человек любил, жил, видел свет…
Контральто помедлило немного и потом, после раздумья, бросило категорически:
— Нет! Уж вы о нем мне не говорите. Никогда бы я не могла полюбить такого человека… И в-третьих, он фат!
— Он… фат? Миленькая Елена Григорьевна, что вы говорите? Да вы знаете, что такое фат?
— Фат, фат и фат! Вы бы посмотрели, какое у него белье, — прямо как у шансонетной певицы!.. Черное, шелковое — чуть не с кружевами… А вы говорите — не фат! Да я…
И сразу оба голоса замолчали: и контральто, и тот, что повыше. Как будто кто ножницами нитку обрезал. И молчали оба голоса так минут шесть-семь, до самой станции, когда поезд остановился.
И вышли контральто и сопрано молча, не глядя друг на друга и не заметив меня, прижавшегося к углу дивана.
Сельскохозяйственный рассказ
Мы — любимая мною женщина и я — вышли из лесу, подошли к обрыву и замерли в немом благоговейном восхищении.
Я нашел её руку и тихо сжал в своей.
Потом прошептал:
— Как хорошо вышло, что мы заблудились в лесу… Не заблудись мы — никогда бы нам не пришлось наткнуться на эту красоту. Погляди-ка, каким чудесным пятном на сочном темно-зеленом фоне выделяется эта белая рубаха мальчишки-рыболова. А река — какая чудесная голубая лента!..
— О, молчи, молчи, — шепнула она, прижимаясь щекой к моему плечу.
И мы погрузились в молчаливое созерцание…
— Это еще что такое? Кто такие? Вы чего тут делаете? — раздался пискливый голос за нашими спинами.
— Ах!
Около нас стоял маленький человек в чесучовом пиджаке и в черных длиннейших, покрытых до колен пылью брюках, которые чудовищно-широкими складками ложились на маленькие сапоги.
Глаза неприязненно шныряли по сторонам из-под дымчатых очков, а бурые волосы бахромой прилипли к громадному вспотевшему лбу. Жокейская фуражечка сбилась на затылок, а в маленьких руках прыгал и извивался, как живой, желтый хлыст.
— Вы зачем здесь? Что вы тут делаете? — А? Почему такое?
— Да вам-то какое дело? — грубо
— Это мне нравится! — злобно-торжествующе всплеснул он руками. — «Мне какое дело?!» Да земля-то эта чья? Лес-то это чей? Речушка эта — чья? Обрыв это — китайского короля, что ли? Мой!!
Всё мое.
— Очень возможно, — сухо возразил я, — но мы ведь не съедим всего этого?
— Еще бы вы съели, еще бы съели! А разве по чужой-то земле можно ходить?
— А вы бы на ней написали, что она ваша.
— Да как же на ней написать?
— Да вот так по земле бы и расписали, как на географических картах пишется: «Земля Чёрт-Иваныча».
— Ага! Чёрт-Иваныча? Так зачем же вы прилезли к Чёрту-Иванычу?!.
— Мы заблудились.
— «Заблудились!..» Если люди заблудятся, они сейчас же ищут способ найти настоящую дорогу, а вы, вместо этого, целых полчаса видом любовались.
— Да скажите, пожалуйста, — с сердцем огрызнулся я, — что вам какой-нибудь убыток от того, что мы полюбовались вашим пейзажем?… — Не убыток, но ведь и прибыли никакой я пока не вижу…
— Господи! Да какую же вам нужно прибыль?!
— Позвольте, молодой человек, позвольте, — пропищал он, усаживаясь на незамеченную нами до тех пор скамейку, скрытую в сиреневых кустах. — Как это вы так рассуждаете?… Эта земля, эта река, эта вон рощица мне при покупки — стоила денег?
— Ну, стоила.
— Так. Вы теперь от созерцания её получаете совершенно определенное удовольствие или не получаете?
— Да что ж… Вид, нужно сознаться, очаровательный.
— Ага! Так почему же вы можете придти, когда вам заблагорассудится, стать столбом и начать восхищаться всем этим?! Почему вы, когда приходите в театр смотреть красивую пьесу или балет, — вы платите антрепренеру деньги? Какая разница? Почему то зрелище стоит денег, а это не стоить?
— Сравнили! Там очень солидные суммы затрачены на постановку, декорации, плату актерам…
— Да тут-то, тут — это вот всё — мне даром досталось, что ли? Я денег не платил? «Актеры!» Я тоже понимаю, что красиво, что некрасиво: вон тот мальчишка на противоположном берегу, «белым пятном выделяется на фоне сочной темной зелени» — это красиво! Верно… Пятно! Да ведь я этому пятну жалованье-то шесть рублей в месяц плачу или не плачу?
Я возразил, нетерпеливо дернув плечом:
— Не за то же вы ему платите жалованье, чтобы он выделялся на темно-зеленом фоне?
— Верно. Он у меня кучеренок. Да ведь рубашка то эта от меня ему дадена, или как? Да если бы он, паршивец, в розовой или оранжевой рубашке рыбу удил — ведь он бы вам весь пейзаж испортить. Было бы разве такое пятно?
— Послушайте, вы, — сказал я, выйдя из себя. — Что вам надо? Чего вы хотите? Я стою здесь с этой дамой и любуюсь видом, расстилающимся перед нами. Это ваш вид? Вы за него хотите получить деньги? Пожалуйста, подайте нам счет!!