Том 3. Чёрным по белому
Шрифт:
Он устало опустился в кресло.
— Как вы думаете, семьсот строк — это не много? Я, впрочем, предупредил, что мы сокращаем…
— А у вас, я вижу, большие знакомства, — заискивающе сказал я.
Эдип снисходительно улыбнулся.
— Ну, уж и большие! Кое-кто, впрочем, есть. Если вам нужно, пожалуйста! Хе-хе! Эксплуатируйте! Ну, а теперь вы мне скажите: выстою я против вашего секретаря?
— Господи! Может ли быть сравнение!! Только вот
Царь Эдип призадумался.
— А можно и так, — посоветовал он. — Написать ему письмо, будто от другого журнала — и предложить там место с двойным жалованьем. Он сей час же заявить тут о своем уходе — мы его и проводим, голубчика. Скатертью дорога!
— Идея, — одобрил я. — Значить, до завтра.
— Вы мне завтра позвоните?
— Позвонить? — пробормотал я, искоса поглядывая на него. — Это не так-то легко. Кстати, вы знакомы с директором телефонной сети?
— С директором? Сколько угодно. Кто же не знает Ваничку! А что нужно?
— Попросите его, пожалуйста, поскорее включить этот телефон в общую сеть. А то уже три дня, как поставили аппарат, а в сеть он еще не включен. Совершенно мы, как говорится, отрезаны от всего мира.
Царь Эдип подошел к дивану и погладил его спинку; потом подошел к окну, отогнул портьеру и выглянул на улицу; взял из пепельницы спичку, сломал ее, положил обратно; снова погладил спинку дивана; переставил на новое место бокал с карандашами; взял свою шляпу, провел по ней рукавом — и вдруг выбежал в переднюю.
Секретарь у нас прежний.
Сила красноречия
На углу одной из тихих севастопольских улиц дремлет на солнечном припеке татарин — продавец апельсинов.
Перед ним стоить плетеная корзинка, до половины наполненная крупными золотыми апельсинами.
Весь мир изнывает от жары и скуки. Весь мир — кроме татарина.
Татарину не жарко и не скучно.
Неизвестно, о чем он думает, усевшись на корточках перед своей корзиной, в которой и товару-то всего рубля на полтора.
Вероятнее всего, что татарин ни о чем не думает. О чем думать, когда всё миропредставление так уютно уложилось в десяток обыденных понятий… То можно, этого нельзя — ну, и ладно. И проживет татарин.
А лень обуяла такая, что те хочется даже замурлыкать любимую татарскую песенку, которую по воскресеньям на базаре выдувает на кларнете «чал», сопровождающий загулявшего оптового фруктовщика, причем фруктовщик этот выступает с таким важным видом, будто бы он римский победитель, подвиги которого прославляются певцами и флейтистами.
Дремлет татарин над своими апельсинами,
Безлюдно…
Но вот вдали показывается фигура спотыкающегося человека в синем костюме и соломенной шляпе.
Бредет он, очевидно, без всякой цели — вино и жара разморили его.
Приблизившись к татарину, он останавливается над ним и смотрит в корзину мутным задумчивым взглядом…
Потом спрашивает с натугой:
— Ап'сины продаешь?
— Канэшна, — отвечает татарин, лениво поднимая брови. — Можит, нужна?
— Т'тарин? — допрашивает скучающий человек.
— Разумейса, — добродушно подтверждает татарин, — которы человек, так он всякий что-нибудь имеет. Диствит'лна, бывает татарин, бывает грек, да?
— Так, так, так, так… А скажи, п'жалуйста, вот что: вы, татарины, водку пьете?
— Никак нет, мы ему не пьем, потому нилзя.
— Почему же это нельзя, скажите на милость? — гордо закинув голову, снова спрашивает прохожий, — вредна она эта водка для вас, или что?
— Канэшна, почему что у наши законе говорят, что водком пить нилзя! Балшой грех ему, да!..
— Вздор, вздор, — покровительственно мямлить прохожий. — Что еще там за грех? Это вы, наверно, корана не поняли, как следует… Д'вай сюда коран, я тебе покажу место, где можно пить…
Татарин обиженно пожимает плечами. Долго думает, что бы возразить.
— Которы человек пьяны, тот ход'ть, шатайся, — какой такой порядок?
— Вот ты, значить, ничего и не понимаешь… «Шатается, шатается». Разве он сам шатается? Это водка его шатает. Он тут не причем.
— Се равно. Идот, пает — кирчит, как осел, собакам, кошкам пугает, рази можно?
— А ежели весело, так почему ж не петь.
— Которы поет хорошо — так, канэшна, д'стви'тельна, ничего; а которы пьяный, так прохожий даже обижается, да?
— Мил человек!! Послуш'те, татарин! Так наплевать же на прохожего! Понимаете? Лишь бы мне было весело, а прохожему если не нравится-пусть тоже пьет.
И опять крепко задумывается татарин. Придумывает возражение… Торжествующе улыбается:
— Ему, которы што — пьяный, лежат посреди улиса, спить, как мертвый, а ему обокрасть можно, да?
— Это неправда, — горячится защитник пьянства. — Слышите, татарин?! Ложь! Слышите? Если человек уже свалился, — его уже не могут обокрасть!
— Что такой — не могут? Он гаво'рть не могут. Почему, которы падлец вор, так он возмет да обокрал, да?
— Как же его обокрадут, татарский ты чудак, ежели, когда он сваливается — так уже, значить, всё пропито.