Том 3. Московский чудак. Москва под ударом
Шрифт:
— Меж дикарским сознанием масс и меж нами.
— Пока не получат диплома они первой степени, ясное дело — отдать им науки — нельзя-с!
И очковые стекла взлетели: смотрел — лоб в очках; а глазенки — слепые — моргали; Никита Васильевич жавкал пропяченным ртом, отставая с коляской; тяжелые ноги — прикрылися клетчатым пледом; жужулкали мухи; и — слюни тянулись.
Никита Васильевич слюни подтер.
Выходили к плешивине, где открывались три камня; три зверя серели гранитом, воздевши с трех теменей
Порх, — выстрелился зигзагами: в сумрак деревьев.
Прошли на дорогу; сады, крыши дачек, — коричневых, серых, кофейных, — то плоских, то остроконечных; и двинулись — полем: к реке.
— Нельзя массам отдавать электричества; даже диплом первой степени не гарантирует, в корне взять, против ужасных последствий…
Их все переживши, качнул головою:
— Ужасных!
Раздался из кресла — бессмысленный, жалобный звук:
— Мы…
— Что, Аннушка?
— Против последствий захвата науки… Понятья у правящих классов на этот счет, — жалки-с… И мы-с, так сказать, меж, — руками разбросился, — хаосом сверху и хаосом снизу!
— Ужасное, да-с — положение.
Мысль эта — вывод зимы: он питался печальными фактами жизни; с открытием, ныне зашитым в жилет, он ходил — почему да нибудь; до сих пор он работал и знал: защищают его переборки; пробоина — щелк: переборка; но с этой зимы — убедился: пробоина — будет: а вот переборки — не будет.
Пучина — объемлет.
Беспрочил своей темнорогой прядью в поля; в сухорослые почвы, в свинцовые суши: Никита ж Васильич с пыхтеньем катил — вверх и вверх — свое бремя; и за котловинником вздернулись каменоломни: над берегом.
Вот — под ногами открылся провал.
— Вы подумайте?
Не унимался профессор:
— Подумайте только: возможность использования электронной энергии первым, сказать между нами, болваном…
Ткнул зонтиком в небо он:
— …не гарантирует нас… Снова ткнул им.
— …от взрыва миров, чорт дери!
И рванулся космою, качая космою над выводом диких, бессонных ночей.
Под влиянием слов о разрыве миров ошалевший Никита Васильевич на крутосклоне колясочку выпустил: и — покатилася.
Толстое тело пред ним, промычавши, — низринулось: под ноги!
Где-то внизу — приподпрыгнуло, перелетев на пригорбок с разлету: над крутью — к реке; миг один: Анна Павловна — бряк под обрыв (может, — так было б лучше!); колясочка, передрожав над отвесами, укоренилась в песке, закренясь над рекой с перевешенным телом; Никита Васильевич, бросив Ивана Иваныча, засеменил, рот в испуге открыв и себе на бегу помогая короткими ручками.
Странное зрелище.
Старый пузан протаращился взором в пространство: орал благим матом он:
— Аннушка!
— Боже!
Профессор, когда
Анна же Павловна, свесясь в обрыв головою и слюни, блиставшие солнцем, пустив, Задопятова встретила — взглядом и мыком без слов:
— Бы!
Гипербола, символ!
Профессор Коробкин не верил, что может гипербола ассимптотою стать; он не выразил страха за судьбы висящего там над рекою «бабца» (между нами сказать, — он «бабца» не любил); даже он не спросил:
— Анна Павловна, — как вы?
— Ну, что?
В этом случае выказал недопустимую вовсе рассеянность: черствость; он был добряшом; но на всякую сентиментальность — пофыркивал; он не любил прославленья покойников, — всяких гипербол, ну там, украшающих их; он живых — поминал; а покойников — нет, как начнут перед ним:
— Ах, какой был покойник.
Он — в фырк:
— Был — пропойцей, в корне взять!
И умолкали, потупившись.
Там и в сем случае: сел на карачки пред кочкой и зонтиком кочку разрыл: стала кочка — живой; муравьями покрылась она.
Вертопрашило.
— Папочка, — где вы?
Вскочил он с надвёртом на Наденькин голос.
— Пора!
Нос же — взаигры:
— Это девчурка моя?
— Чай простыл. Приближалась: такой акварелькой.
Простился с Никитой Васильевичем; мохнорылым лицом в Анну Павловну ткнулся:
— Да-с, — Анна Павловна, — там как-нибудь уже!
— Ну, — посмотрел на часы, — я пошел.
Весь задетился: Наде.
12
Бежал с ней в полях, разволнованный ходами мыслей, которые он излагал Задопятову; сам для себя говорил: Задопятов, пространства, глухая стена, — все равно:
— Да, сидишь ты, обложенный ватой, — в коробке: работаешь.
Наденька слушала, глазки сощуря.
— А, — на-те. Присел он:
— Оглоблею… Руки развел:
— …долбануло меня.
Глазки — малые, карие — в муху уставились.
— С этой поры… К мухе — носом:
— …и шумы в ушах.
— Бедный папочка!
— Ти-ти-ти-ти, — подкарабкался к мухе. И — цап.
Он восьмерку мгновенную вычертил носом.
— И всякие дряни.
Изгорбышем сделался перед дрожавшими пальцами, рвавшими голову пойманной мухе; под мышкою — зонт; котелок — на затылке.