Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895
Шрифт:
— Врешь, не продашь больше! — с закипевшей ненавистью крикнул взбешенный татарин и, замахнувшись, опустил свой тяжелый кулак на голову Гамида.
Это было то, чего ждал Гамид: жена, отец, родная деревня — все яркой картиной встало и пронеслось в последний раз.
Тысячи кулаков поднимались и опускались на голову лицо, плечи, грудь и спину Гамида.
В другом месте базара так же расправлялись с другим заподозренным.
Прибежавшая полиция отняла только одни изуродованные трупы.
Айла успел уже переброситься с Финогенычем, и
Никому не было больше дела до убитых.
— Собаке собачья смерть, — равнодушно обходили бурлаки их трупы.
Какой-то экипаж остановился возле трупа Гамида.
— Молодой, — тихо, с сожалением заметила дама, выглянув из экипажа.
— Жена? — обратилась она к Мялмуре.
— Жена, — ответила бледная, высокая Мялмуре.
— Красивая какая, — сказала дама своему мужу, и экипаж поехал дальше.
Идут татары спешно, судорожно по дороге с базара. Обгоняет их экипаж.
— Почем? — высовывается к ним господин.
— Пять рубля! — растерянно кричат ему бурлаки. Господин качает головой:
— Дешево!
На лицах татар отчаянье и слезы:
— Такой хлеб?! Двадцать человек на десятину!! Ай, ай, ай… Неволя гонит!
— Хуже неволи! — кричит другой.
— В неволю идем, господин милостивый… — И еще быстрее, словно убегая от своих мыслей, спешат за исчезающим экипажем бурлаки.
Две недели прошло.
Был тихий вечер.
Пыль улеглась на дороге, и вечерний аромат полей охватывал со всех сторон заброшенную татарскую деревушку.
Старый Амзя сидел у своего шалаша и, помолившись Аллаху, тихо пел стихи из корана.
Несется его монотонное пение, смотрит Амзя на далекий закат и, охваченный миром и тишиной прекрасного вечера, поет свою песню:
Велик Алла! Алла, Алла — один он!И так звонко в тиши вечера несется все тот же засыпающий припев:
Алла, Алла — один он!Нет мыслей в старой голове Амзи. Знает он только, что велик Аллах и пророк его Магомет. Знает он, что и ему, старому, дал он покой и мир.
Но если бы этот покой волей Аллаха был нарушен, то велик Аллах!
Алла, Алла — один он!И покорен его воле старый Амзя.
Вот потухло солнце, и в золотых облаках по небесным бирюзовым полям чья-то высокая, длинная тень шагает, высоко подымая свои длинные ноги. «То правоверный, — думает Амзя, — кончил счет своих дней на земле и спешит к Аллаху за наградой. Отведет Магомет его в свой рай и даст ему гурий». Так и старый Амзя уже скоро пойдет к своему богу, и возвратит там ему Магомет его молодую силу. Поет Амзя и не видит, как чья-то тень промелькнула пред ним.
Поднял Амзя голову и
— Умер Гамид… Убили бурлаки Гамида…
— За что убили? — эхом звучит голос старого Амзи.
— Цену сбавил.
Понял все старый Амзя и ничего не спросил больше о сыне.
— А зачем ты с людьми жать не осталась? Кто будет платить ваш долг?
— Я к отцу уйду, — угрюмо отвечает Мялмуре, и сердце ее замирает тревогой…
Не стал и ее больше спрашивать Амзя.
Она молода и красива: отчего не уйти ей к отцу?
Ушла Мялмуре. Один остался Амзя.
Никого сразу не стало теперь у него.
Сидит он и, как прежде, все поет свою песню. Дрожит его голос, и тоскливо несется песня навстречу надвигающейся ночи. Алла, Алла — один он!
Смотрит Амзя туда, где горит еще далекий закат: один он теперь, старый Амзя.
Было время, не один он был. Помнит он лето, как с женою ходил бурлачить. Все лето бурлачил; но были дожди, было много прогульных дней, и много проели они тогда заработанных денег. Думал много тогда заработать, а с пустыми карманами пришлось назад идти.
Была поздняя осень, и холодный ветер насквозь продувал летнюю одежду. Заболел тогда сын его, маленький Абдул с толстым животиком, черный, как земля, в разорванной рубашонке, с голыми тонкими ножонками, с тюбетейкой на голове. Все вез его Амзя в ручной тележке, пока не умер Абдулка. Зарыли тогда его на шихане, где зарыт уже был один бурлак, которого в это лето убили с целью ограбить: знали, что нес он деньги домой, а один без семьи был, — подстерегли и убили. Рядом с ним и Абдулку зарыли. Так и зовется шихан: татарская шишка. Плакала баба тогда: не дошла и до дома — родила Гамида. Много беды они приняли, пока дошли до своей деревни. Ждали Амзю кредиторы с деньгами, а он показал им только пустые карманы. Ждали и те, кто прошлой зимой наняли его за четверть цены их хлеб жать.
Много беды и потом было: рос Гамид, и хорошо помнит его Амзя, как бегал он ребенком по селу в своей тюбетейке и еще не знал, что такое свет божий. Свет божий…
Поет старый Амзя, и низко падает его старая голова.
Луна всплыла и зажгла голубыми и серебряными огнями округу. Закутался лес, и седой туман поднялся над рекой.
Муэдзин прокричал с высокого минарета:
— Алла, Алла бис Мелла иль рахман!
Завыла где-то собака, и опять все стихло.
Свет божий измаял старого Амзю, вымотал все его жилы, иссушил всю его душу, сердце изорвал крючьями. Ах, как больно эти крючья рвали сердце! Умерла старуха и не увидела, как вырос сын. Другой на трех женат, а у Амзи и на одну не было больше денег. Никто не пойдет без денег. Так и прожил Амзя. Ждал, пока вырастет сын. Вырос, — в солдаты взяли. Ждал, когда вернется. Вернулся….