Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895
Шрифт:
— Вы что же это нарочно, чтоб поговорить со мной, поехали? — спросил его блондин.
— Да… Ну, это ничего…
— А как же вы назад?
— Я доеду до скрещения…
— Это где?
— В Сызрани.
— Ах, нет, зачем же… Неужели нельзя раньше?..
— Зачем раньше? Я с удовольствием… Поезд в это время подходил к Кряжу.
— А это что за поезд стоит? — показал блондин на товарный поезд. — Он в Самару идет?
— Я не знаю…
— Пойдем узнаем… Если в Самару, — вы с ним и возвращайтесь назад… Нет, нет… Мне совестно… Мы обо всем переговорили!.. Едет с нами и инженер:
И Либерман уже через несколько минут, устроенный на площадке товарного вагона, провожал глазами уходивший пассажирский поезд.
В дверцах первого класса кланялся писатель и смотрел на растерянную, не от мира сего, фигуру молодого еврея.
Писатель крикнул ему на прощание:
— Пишите же с богом и присылайте написанное… Пойдет дело…
«Пойдет дело! Какое это счастье!» — и Либерман с ощущением этого счастья блуждал глазами кругом.
И его поезд тронулся.
Небо было теперь красное; на скале в облаках сидел какой-то старик и смотрел с обрыва в огненную даль.
Исчез и старик: только лира повисла, огненная маленькая лира в позолоте догорающего дня.
А на другой день в Самаре было столько хлопот.
Либерман искал денег и не нашел — ни за аренду, ни Белякову, местному зажиточному крестьянину; опять ничего не привезет он для уплаты своего долга. И доктор опять настоятельно гнал его на юг. Все это угнетало, но рядом со всеми этими невзгодами, рядом с знакомой четырехлетней тяжелой болью в груди, с бессонными ночами, лихорадками и потом ярко горела в его душе все та же радость вчерашнего дня.
Чудные минуты: эта тишина степи, замирающий гул поезда, площадка вагона, и даль, и воспоминания, и разговоры, и будущее…
«Какой он здоровый, богатый», — думал иногда Либерман о писателе и опять вспоминал еще и еще из их разговора.
Да, да, он теперь знает, что и как он напишет… Ах, бог с ним — с богатством, скорее бы добраться до своей деревни… Только вот эти долги… Перед отъездом он заехал к своим друзьям и, радостный, рассказал о своем счастье.
Он — писатель!.. На него смотрели серьезно и с уважением.
— Осенью я поеду на юг… Ах, теперь все ничего: когда у человека счастье, у него вырастают крылья… Теперь я буду учиться, работать… Через два года я буду держать гимназический экзамен… Мне пора…
И он поехал на вокзал.
Надо было еще заехать в аптеку. Пришлось и там выпрашивать разных лекарств для своей аптечки, пока, наконец, согласились дать в долг… Ах, эти долги… Все это пустяки, не в этом счастье… В душе все тот же огонь и радость.
Либерман попал на поезд перед самым отходом его… И его охватили сразу суматоха, крики, суета… Толпа мечется… Где-то в дырявом кармане пальто застряла последняя трехрублевка… Неужели потерял?!. Ах, вот она!.. Скорей билет… Но нестерпимый судорожный прилив кашля захватил так жестоко… Кто-то грубо толкнул… Опять толкнули… Нет, надо присесть… А время не ждет… Скорей, скорей сразу откашляться… Мимо бежали и смотрели на высокую и худую фигуру Либермана, который, согнувшись, кашлял и задыхался; расстегнутые полы пальто его разошлись… О, как глубоко потянуло в грудь вдруг воздух… глубже, глубже, не удержишь больше, точно прорвалось вдруг что-то.
Рука Либермана все по-прежнему держалась за стол, в другой он держал сверток с лекарствами, бледное, неподвижное лицо откинулось на спинку дивана; публика все бежала мимо, и в этом водовороте жизни мертвый Либерман сидел один спокойный и так смотрел своими удовлетворенными, точно вдруг познавшими вечную истину глазами на всех этих бегущих и мятущихся, как будто говорил:
«Спешите, спешите, тени земли, но истина не во мне и не в вас, а в том, что переживет нас, в том деле, которому служим мы до последнего нашего вздоха».
Христос воскрес, милый читатель! И да торжествует святое дело, которому служил до последнего мгновения бодрый, желавший только любить и работать для всех Яков Львович Либерман.
Радости жизни *
— Брось писать, идем на палубу: ночь чудная… Такая ночь, точно лето: мягкая, теплая… Небо в тучах, и в них луна… Ну, идем же!
— Иду…
Он надел шляпу и вдвоем с ней поднялся на палубу. Там уж никого не было. Чистая палуба блестела под лучами луны, блестела вода, из мрака выходили берега, приближались и опять исчезали в волшебной дали лунной ночи.
— Сядем вот здесь… Как хорошо, правда? Смотри, вон на берегу какое-то жилье, уютно, огонек горит, кругом лес или сад… Хотелось бы тебе вдруг перенестись туда, узнать, кто там живет, пожить их жизнью?
— Одним словом, тебе еще хочется сказок: какой-нибудь вечер из Шехерезады?
Она вздохнула всей грудью и ответила:
— А разве жизнь не сказка?.
Они замолчали. Он потихоньку запел, а она слушала и задумчиво смотрела на луну, на воду, на даль реки.
— Ты поешь ту песню, которую пел ровно шестнадцать лет тому назад…
— Я не понимаю?
— Шестнадцать лет тому назад… Это был канун нашей свадьбы.
— Как? Сегодня какое число?
— Двадцать первое августа, а завтра двадцать второе— день нашей свадьбы.
— Теперь помню… Такой же вечер был… Мы с тобой сидели у мамы на террасе, в нише, откуда такой прекрасный вид на море… Там в гостиной горели огни, и свет их мягко тонул во мраке, а мы сидели, смотрели на эти огни, море, и я пел, а когда кончил, то из гостиной раздались вдруг аплодисменты..?
Он помолчал и сказал:
— Как все это недавно, кажется, было.
— Так недавно, что я, слушая тебя, и теперь не чувствую никакой разницы, никакой перемены.
— Секрет вечной молодости нашли?
— Да, я так же хочу жить, так же счастлива… Нет, нет, страшная проза, которая, как ржавчина, съедает все, так и не коснулась нашей жизни. Был один только период, когда чуть-чуть все не погибло.
— Ты говоришь о нашем разоренье?
— Помнишь, перед этим разореньем, как весь ты сосредоточился на приобретении богатства? Как тебя это мучило.