Том 3. Педагогическая поэма
Шрифт:
— Ну так что же?
— Да ведь я вас насквозь вижу. Вы сидите здесь, как будто стеклянные, и я вижу все, что происходит внутри вас.
К. Варская покраснела, но в этот момент в кабинет ввалились Карабанов, Вершнев, Задоров, и еще какие-то колонисты.
— Сюда можно, чи тут секреты?
— А как же! — сказал я. — Вот познакомьтесь — наши гости, харьковские студенты.
— Гости? От здорово! А как же вас зовут?
— Ксения Романовна Варская.
— Рахиль Семеновна Ландсберг.
Семен Карабанов приложил
— Ой, лышенько, на что же так длинно? Вы, значит, просто Оксана?
— Ну все равно, — согласилась К. Варская.
— А вы — Рахиль, та й годи?
— Пусть, — прошептала Р. Ландсберг.
— Вот. Теперь можно вам и вечерять дать. Вы студенты?
— Да.
— Ну так и сказали б, вы ж голодни, як той… як його? Як бы цэ були Вершнев с Задоровым, сказали бы: як собака. А то… ну, скажем, как кошенята.
— А мы и в самом деле голодны, — засмеялась Оксана. — У вас и умыться можно?
— Идем. Мы вас сдадим девчатам: там что хотите, то и делайте.
Так произошло наше первое знакомство. Каждый вечер они приходили ко мне, но но самую короткую минутку. Во всяком случае, разговор об изучении личности не возобновлялся — Оксане и Рахили было некогда. Ребята втянули их в безбрежное море колонийских дел, развлечений и конфликтов, познакомили с целой кучей настоящих проклятых вопросов. То и дело возникавшие в коллективе водовороты и маленькие водопадики обойти живому человеку было трудно — не успеешь оглянуться, уже завертело тебя и потащило куда-то. Иногда, бывало, притащит прямо в мой кабинет и выбросит на берег.
В один из вечеров притащило интересную группу: Оксана, Рахиль, Силантий и Братченко.
Оксана держала Силантия за рукав и хохотала:
— Идите, идите, чего упираетесь?
Силантий действительно упирался.
— Он ведет разлагающую линию у вас в колонии, а вы и не видите.
— В чем дело, Силантий?
Силантий недовольно освободил рукав и погладил лысину:
— Да видишь, какое дело: сани, здесь это, оставили на дворе. Семен и вот они, здесь это, придумали: с горки, видишь, кататься. Антон, вот он самый здесь, вот пусть он сам скажет.
Антон сказал:
— Причепились и причепились: кататься! Ну Семену я сразу дал чересседельником, он и ушел, а эти никаких, тащат сани. Ну что с ними делать? Чересседельником — плакать будут. А Силантий им сказал…
— Вот, вот! — возмущалась Оксана. — Пускай Силантий повторит, что он сказал.
— Да чего ж такого! Правду, здесь это, сказал, и никаких данных. Говорю, замуж тебе хочется, а ты будешь, здесь это, сани ломать. Видишь, какая история…
— Не все, не все…
— А что ж еще? Все, как говорится.
— Он говорит Антону: ты ее запряги в сани да прокатись на Гончаровку, сразу тише станет. говорил?
— Здесь это, и теперь скажу: здоровые бабы, а делать им нечего, у нас лошадей не хватает,
— Ах! — крикнула Оксана. — Уходите, уходите отсюда! Марш!
Силантий засмеялся и выбрался с Антоном из кабинета. Оксана повалилась на диван, где уже давно дремала Рахиль.
— Силантий — интересная личность, сказал я. — Вот бы вы занялись ее изучением.
Оксана ринулась из кабинета, но в дверях остановилась и сказала, передразнивая кого-то:
— Насквозь вижу: стеклянный!
И убежала, сразу за дверями попав в какую-то гущу колонистов; услышал я только, как зазвенел ее голос и унесся в привычном для меня колонийском вихрике.
— Рахиль, идите спать.
— Что? Разве я хочу спать? А вы?
— Я ухожу.
— Ага, ну… конечно…
Она, по-детски кулачком протирая левый глаз, пожала мне руку и выбралась из кабинета, цепляясь плечом за край двери.
4. Театр
То, что рассказано в предыдущей главе, составляло только очень незначительную часть зимнего вечернего времени. Теперь даже немного стыдно в этом признаться, но почти все свободное время мы приносили в жертву театру.
Во второй колонии мы завоевали настоящий театр. Трудно даже описать тот восторг, который охватил нас, когда мы получили в полное свое распоряжение мельничный сарай.
В нашем театре можно было поместить до шестисот человек — зрителей нескольких сел. Значение драмкружка очень повышалось, повышались и требования к нему.
Правда, были в театре и некоторые неудобства. Калина Иванович считал даже эти неудобства настолько вредными, что предлагал обратить театр в подкатный сарай:
— Если ты поставишь воз, то ему от холода ничего не будет, для него не нужно печку ставить. А для публики печи надо.
— Ну и поставим печи.
— Поможет, як бидному рукопожатия. Ты ж видав, что там потолка нету, а крыша железная прямо без всякой подкладки. Печки топить — значит нагревать царство небесное и херувимов и серахвимов, а вовсе не публику. И какие ты печки поставишь? Тут же нужно в крайнем разе чугунки ставить, так кто ж тебе разрешить чугунки, это ж готовый пожар: начинай представления и тут же начинай поливать водой.
Но мы не согласились с Калиной Ивановичем, тем более что и Силантий говорил:
— Такая, видишь, история: бесплатно, здесь это, представление, да еще и пожар тут же без клопот — никто, здесь это, обижаться не будет.
Печи мы поставили чугунные и железные и топили их только во время представления. Нагреть театральный воздух они никогда не были в состоянии, все тепло от них немедленно улетало вверх и вылезало наружу через железную крышу. И поэтому, хотя самые печи накалялись всегда докрасна, публика предпочитала сидеть в кожухах и пальто, беспокоясь только о том, чтобы случайно не загорелся бок, обращенный к печке.