Том 3. Повести и рассказы
Шрифт:
Сам капитан, приодетый и прифранченный, с подстриженными волосами и баками, красный как рак и отдувающийся от жары, стоял, подавшись своим солидным брюшком вперед, озабоченно озирая убранство стола, и не заметил прихода мичмана.
«Ишь как он убрал каюту для пассажирки и как сам разукрасился, толстопузый! — усмехнулся про себя Цветков, оглядывая каюту и самого толстяка капитана. — Небось и шампанское сегодня! — завистливо промелькнуло у него в голове при виде ваз с бутылками на столе… — Жаль, что не моя очередь у него обедать…
— Петр Никитич! — проговорил мичман.
Капитан поднял голову и, увидав Цветкова в полном блеске, сухо спросил:
— Что прикажете-с, Владимир Алексеич?
— Позвольте мне, Петр Никитич, ехать с капитанским катером вместо гардемарина Леткова.
— Это почему-с? Со шлюпками ездят гардемарины, а вы, кажется, мичман-с.
Эти «ерсы», которыми сыпал капитан, и резкий, сухой тон его голоса, казалось, должны были бы предостеречь мичмана от продолжения и заставить его убраться подобру-поздорову из каюты, — но он, охваченный страстным желанием прокатить хорошенькую блондинку на катере под парусами и щегольнуть перед ней своим уменьем лихо управлять шлюпкой, не замечал, что капитанские глаза предвещают бурю, и прежним легкомысленным тоном продолжал:
— В таком случае позвольте, Петр Никитич, просто поехать встретить пассажирку. Быть может, ей понадобятся услуги какие-нибудь… Так я…
— Это еще что за встречи, Владимир Алексеич?! — перебил, закипая гневом, капитан. — Какие такие вы выдумали особенные встречи?.. Какие там услуги-с?! С чего вы вздумали гоняться за пассажиркой? Вы ведь офицер военного судна, а не какой-нибудь, с позволения сказать, годовалый понтер-с! Тоже встречи устраивать! И как вы позволили себе, господин мичман, обращаться ко мне с таким вздором, а? — вдруг крикнул капитан, уставив свои выпученные глаза с вращающимися белками на Цветкова.
Никак не ожидавший такого гневного взрыва, Цветков проговорил:
— Я полагал, что…
— А вы не полагайте-с и не приходите к капитану с подобными заявлениями… Ишь… разрядились как! — прибавил капитан, оглядывая блестящего мичмана. — Какая-то пассажирка, а уж вы…
— Я полагаю, это до службы не относится, Петр Никитич! — довольно твердо заметил Цветков, взглядывая на капитана в упор.
— Все-с относится к службе! — понижая тон, отвечал капитан. — Можете идти-с!
Цветков вернулся в кают-компанию в возбужденном состоянии, раздраженный.
— Ну что, едете за пассажиркой, Владимир Алексеич? — лукаво спросил старший офицер.
— Какое еду… Он еще меня разнес.
— За что же?
— А вот подите. Раскричался словно оглашенный. Даже насчет костюма заметил: «разрядились», говорит… Но тут я ему задал «ассаже» * . Какое ему дело — разрядился я или нет? И с чего он взъерепенился, скажите на милость? Кажется, ничего нет позорного встретить даму?.. А, главное, сам-то он ради пассажирки франт франтом оделся… Ей-богу,
— И не так еще попадет, Владимир Алексеич! — промолвил Иван Иванович.
— За какие такие дела, дедушка?
— А все из-за этой пассажирки.
— Она-то тут при чем?
— А притом, что все вы из-за нее с ума посходите… Уж вот вы, батенька, горячку запороли… непременно встречать ее захотели… Еще насмотритесь на пассажирку. Переход-то длинный.
— А сколько, примерно, времени?
— Да уж никак не меньше трех недель.
— И чудесно, дедушка! — воскликнул мичман.
— Что чудесно?
— Она три недели будет с нами.
— Эх вы… ненасытные! Мало вам, что ли, влюбляться на берегу — еще в море захотели! — заметил, улыбаясь, дедушка. — Сколько у вас будет соперников. Друг дружку станете ревновать.
— Она ни на кого из нас не обратит внимания, дедушка.
— Ну так вы и совсем взбеситесь. Помяните мое слово!
Цветков уже весело смеялся, слушая дедушку, забыл о «разносе», полученном от капитана, и все время нетерпеливо посматривал на часы.
В это время в кают-компанию вошел Игнатий Афанасьевич в новой паре, в чистой рубашке, повязанной каким-то необыкновенным бантом, приглаженный, прилизанный и выбритый.
— Браво, Игнатий Афанасьич! Совсем вы молодцом! — воскликнул Цветков.
— Того и гляди в Игнатия Афанасьича пассажирка влюбится! — заметил кто-то.
— А пусть влюбится! — невозмутимо произнес Игнатий Афанасьевич, вызывая общий смех, и поспешил присесть к столу, видимо чувствуя себя не совсем ловко в новом платье и потому несколько удрученный.
— Катер, господа, идет! — крикнул в открытый люк вахтенный офицер.
Все бросились из кают-компании наверх смотреть пассажирку.
День был превосходный. Жара умерялась легким ветерком. Пользуясь им, капитанский катер, слегка накренившись, приближался под парусами к клиперу, лихо прорезывая кормы и носы многочисленных судов, стоявших на оживленном сан-францисском рейде.
Все бинокли устремились на катер. Один лишь Степан Дмитриевич, желая, в качестве старшего офицера, показать солидность, с напускным равнодушием разгуливал по шканцам, по временам подрагивая бедрами и неустанно закручивая усы.
— Ни-че-го осо-бен-ного! — процедил, отводя бинокль, милорд, стараясь показать ледяное равнодушие и корча из себя, по случаю приезда пассажирки, равнодушного ко всему в мире человека, как и подобало быть, по его мнению, настоящему англичанину.
— И болван ты, благородный лорд, после этого! — воскликнул прильнувший глазами к биноклю Цветков.
— Парламентское выражение!
— Или ты врешь, или ничего не понимаешь в красоте. Она идеально хороша… Вот увидишь ее вблизи, и если ты не английская швабра, то…