Том 3. Повести
Шрифт:
стр. 196, строка 2: „сколько кухарок, сколько поляков! (Ар, П: сколько кухарок, сколько приезжих!);
стр. 206, строка 13: „открывается, что он какой-нибудь вельможа, а иногда даже и государь“ (Ар, П: вельможа или барон или как его);
стр. 209, строка 32: „Вон он спрятался к нему в звезду“ (Ар, П: к нему во фрак);
стр. 210, строка 5: „Но главная пружина всего этого турецкий султан, который подкупает цирюльника ~ магометанство“ (Ар, П: но достоверно известно, что он вместе с одною повивальною бабкою ~ и оттого);
стр. 210, строка 17: „до сих пор не имею королевского костюма“ (Ар, П: испанского национального костюма);
стр. 211, строка 21: „это должны быть или доминиканы или капуцины“ (Ар, П: гранды или солдаты);
стр. 212, строка 22: Капуцины (Ар, П: Бритые гранды);
стр. 214, строка 24: „у французского короля
„Поляков“ (вместо „приезжих“) признаем более подлинным чтением ввиду цензурных гонений на всё, что связано было с Польшей после 1831 года. „Государь“ (вместо „барон или как его“) предписывается двумя другими аналогичными случаями, где слово „государь“ было цензурой просто исключено (см. выше * ); „в звезду“, а не „во фрак“ подсказывает соответствующий контекст, — в „Арабесках“ и в рукописи одинаковый, — где приманкой для „влюбленной в чорта женщины“ служит „толстяк“ именно „со звездою“. Перенесение магометанства с „турецкого султана“ на „повивальную бабку“ могло быть сделано, скорей всего, тоже под давлением цензуры; такого же происхождения замена „королевского костюма“ „испанским национальным“: контекст как в рукописи, так и в „Арабесках“ предполагает несомненно „королевский“, потому что покрой именно „королевского костюма“, а не „испанского национального“ предписывал Поприщину то, что он проделал над своим вицмундиром: „изрезал ножницами его весь“, чтобы (как читается в рукописи) „дать всему сукну вид горностаевых хвостиков“. Неорганична с точки зрения контекста и замена в „Арабесках“ „доминиканов или капуцинов“ „грандами или солдатами“ (и дальше „капуцинов“ — „бритыми грандами“): признак, по которому опознаются они героем: „потому что они бреют головы“, применим полностью конечно лишь к первым, тем более, что замена бритых монахов грандами даже не доведена в повести до конца. Ср.: „Сегодня выбрили мне голову несмотря на то, что я кричал изо всей силы о нежелании быть монахом“. — И наконец, подобно „государю“ или „турецкому султану“: неприемлем был, конечно, не для Гоголя, а лишь для цензора и „французский король“, шишка которого поэтому передана была „алжирскому дею“. [58]
58
В связи с завоеванием Алжира французами в 1830-34 гг. алжирский дей (и именно дей, а не бей) часто упоминался в те годы на страницах „Северной Пчелы“.
Вторично при жизни Гоголя „Записки сумасшедшего“ изданы были в 3-м томе Сочинений, в 1842 году. Текст „Арабесок“ подвергся тут со стороны Прокоповича довольно значительному количеству исправлений не только орфографических и грамматических, но даже и стилистических. Из них лишь три-четыре приняты в основной текст — в тех случаях, когда соответствующий вариант „Арабесок“ явно носит характер опечатки или удержанной в печати описки. Все остальные отнесены в варианты.
Несколько раз с той же целью (исправления ошибок первопечатного текста) приходилось обращаться и к рукописи.
В издании Трушковского „Записки сумасшедшего“ авторских исправлений 1851 года не имеют совсем: чтение корректуры Гоголь прекратил тогда на их первой странице. — См. Соч., 10 изд., I, стр. XIV. —
Сюжет „Записок сумасшедшего“ восходит к двум различным замыслам Гоголя начала 30-х годов: к „Запискам сумасшедшего музыканта“, упоминаемым в известном перечне содержания „Арабесок“ (см. Соч., 10 изд., V, 610–611), и к неосуществленной комедии „Владимир 3-ей степени“. Из письма Гоголя И. И. Дмитриеву от 30 ноября 1832 г., а также из письма Плетнева Жуковскому от 8 декабря 1832 г. (см. Соч. и переписка Плетнева, III, стр. 522) можно усмотреть, что в ту пору Гоголь был увлечен повестями кн. В. Ф. Одоевского из цикла „Дом сумасшедших“, вошедших позже в цикл „Русских ночей“ и, действительно, посвященных разработке темы мнимого или действительного безумия у высокоодаренных („гениальных“) натур: у отрешенного от всего, что не музыка, Баха („Себастьян Бах“), у страдающего манией грандиозных построек чудака Пиранези („Opera del Cavaliere Giambatista Piranesi“), у наделенного аналитической способностью „все видеть“ импровизатора („Импровизатор“), у настоящего, наконец, безумца Бетховена („Последний квартет Бетховена“). Причастность собственных замыслов Гоголя в 1833-34 гг. к этим повестям В. Одоевского видна из несомненного сходства одной из них — „Импровизатора“ — с „Портретом“. Из того же увлечения романтическими сюжетами Одоевского возник, очевидно, и неосуществленный замысел „Записок сумасшедшего музыканта“; непосредственно связанные с ним „Записки сумасшедшего“ тем самым связаны, через „Дом сумасшедших“ Одоевского, с романтической традицией повестей о художниках и искусстве („Kunstnovellen“), усердно культивировавшихся в русской литературе 30-х годов и охотно разрабатывавших как раз тему безумия в освещении, приданном ей у Гофмана. Есть основания думать, что „Записки сумасшедшего музыканта“, их по крайней мере начало, сохранились в виде отрывка „Дождь был продолжительный“ (см. настоящего тома стр. 331*), текстуальные совпадения которого с „Записками сумасшедшего“ сразу же видны и который можно поэтому рассматривать как вступительный набросок первоначальной редакции этих „Записок“. Герой отрывка, приветствующий расправу дождя над лицемерным благообразием „гражданства столицы“, несомненно, сродни Пискареву или Чарткову, — может быть, такой же, как они и как Крейслер у Гофмана, служитель искусства.
„Владимир 3-ей степени“, будь он закончен, тоже имел бы героем безумца, существенно отличного, однако, от безумцев Гофмана и русских гофманианцев тем, что это был бы, по свидетельству современников, человек, поставивший себе прозаическую цель получить крест Владимира 3-ей степени; не получивши его, он „в конце пьесы… сходил с ума и воображал, что он сам и есть“ этот орден. — См. Соч., 10 изд., II, стр. 743. — Такова новая трактовка темы безумия, тоже приближающаяся, в известном смысле, к безумию Поприщина.
Из замысла комедии о чиновниках, оставленного Гоголем в 1834 г., ряд бытовых, стилистических и сюжетных деталей перешел в слагавшиеся тогда „Записки“. Генерал, мечтающий получить орден и поверяющий свои честолюбивые мечты комнатной собачке, дан уже в „Утре чиновника“, т. е. в уцелевшем отрывке начала комедии, относящемся к 1832 году. — См. Соч., 10 изд., II, стр. 448, 453, 744. — В уцелевших дальнейших сценах комедии (переделанных позже в „Лакейскую“) без труда отыскиваются комедийные прообразы самого Поприщина и его среды — в выведенных там мелких чиновниках Шнейдере, Каплунове и Петрушевиче. Отзыв Поприщина о чиновниках, которые не любят
Связанная, таким образом, с первым комедийным замыслом Гоголя, картина департаментской жизни и нравов в „Записках“ восходит к личным наблюдениям самого Гоголя в пору его собственной службы, из которых замысел „Владимира 3-й степени“ вырос. Даже на свои собственные биографические подробности не поскупился в „Записках“ Гоголь. „Дом Зверкова“ у Кукушкина моста, куда ведет Поприщина след распутываемой интриги и который он, как оказывается, хорошо знает потому, что у него есть там „один приятель“, — это тот дом, в котором в 30-ых годах был приятель у самого Гоголя и где, кроме того, жил одно время и сам он. [59] Запах, которым встречает Поприщина этот дом, упомянут в письме Гоголя к матери от 13 августа 1829 года. О „ручевском фраке“ — мечте Поприщина — говорится в письмах Гоголя 1832 г. к А. С. Данилевскому (кстати, тому самому „приятелю“, который жил в доме Зверкова). Прическу начальника отделения, раздражающую Поприщина, отмечает Гоголь и в „Петербургских Записках“, как черту, почерпнутую, видимо, из личных наблюдений.
59
См. А. Яцевич, „Пушкинский Петербург“, 1935, стр. 261–263.
„Испанские дела“ 1833 г., за которыми следит Поприщин по „Северной Пчеле“, доведены Гоголем до провозглашения королевой малолетней дочери Фердинанда VII („какая-то дона должна взойти на престол“) и, следовательно, лишь до первой вспышки вызванного этим движения карлистов, сторонников Дон-Карлоса, брата Фердинанда VII, право на престол племянницы Дон-Карлос оспаривал, опираясь на закон, возбранявший женщинам вступать на престол и отмененный перед смертью Фердинандом. Дон-Карлосу прямо и вторит Поприщин, говоря, что „не может взойти дона на престол. Никак не может“. [60] Возможно, что по замыслу Гоголя Дон-Карлос 1833 года сливается в фантазии Поприщина с героем Шиллера, и что именно поэтому, попав в сумасшедший дом, Поприщин принимает его обитателей за доминиканских монахов, а больничного надзирателя — за великого инквизитора (Карлос у Шиллера отдан Филиппом в руки великого инквизитора).
60
Об отмене указанного закона Фердинандом „Северная Пчела“ сообщила еще в январе 1833 г. (в № 14, в отд. „Разные известия“); смерть Фердинанда отмечена в № 229 от 10 октября, где приведен и первый декрет королевы-регентши, называющий в качестве будущей королевы малолетнюю „дону Изабеллу“, откуда — упоминанье Поприщина о „какой-то доне“; в том же выпуске газеты (от 10-го октября) еще раз излагается отмененный Фердинандом „закон салический, по коему женский пол не может наследовать престола“, и говорится, что в силу его отмены „чины королевства“ (тоже упоминаемые Поприщиным) признали принцессу Изабеллу наследницей, а „брат короля, инфант Дон-Карлос, удалился из Испании“, чему тоже соответствует уверенность Поприщина, что испанский король „где-нибудь находится в неизвестности“; дальнейшая информация „Северной Пчелы“ этому Дон-Карлосу уделяет с каждым днем все больше внимания, колеблясь при этом в оценке поднятого им движения: по существу реакционное, оно в освещении николаевской официозной печати принимало временами чуть ли не революционный оттенок, поскольку имело целью низложение вступившей уже на престол королевы. Ср. „Северную Пчелу“ 1833, №№ 237, 239, 242, 245, 247, 249, 253, 257, 259, 261 и др.
„Записки сумасшедшего“ именно как записки, т. е. рассказ о себе героя, не имеют в творчестве Гоголя ни прецедентов, ни аналогий. И недаром: культивировавшиеся Гоголем и до „Записок“, и позже формы повествования к данному замыслу были неприложимы. Тема безумия во всех трех одновременно аспектах (социальном, эстетическом и лично-биографическом), которые находил в ней Гоголь, естественнее всего могла быть развернута прямой речью героя; именно, однако, героя со всей выразительностью социальной его физиономии, с установкой на речевую характеристику, с подбором острых диалектизмов ведущего свои записки чиновника. С другой стороны, эстетический иллюзионизм, подсказавший Гоголю первую мысль подобных записок, сделал возможным включение в них элементов фантастического гротеска (заимствованной у Гофмана переписки собак); естественна была при этом известная причастность героя к миру искусства. Однако, предназначавшаяся сперва для этого музыка не мирилась с определившимся окончательно типом героя, и место музыки в записках чиновника занял театр, — вид искусства, с которым одинаково удачно сочетались все три аспекта темы сразу. Александринская сцена и занесена поэтому в „Записки сумасшедшего“, как одно из главных мест развертывающейся в них социальной драмы. [61] Но иллюзорный мир театрального эстетизма у Гоголя совсем иной, чем у Гофмана. Там он утверждается как высшая реальность; у Гоголя, напротив, он чисто реалистически низводится до сумасшествия в прямом, клиническом смысле слова.
61
Упоминаемый Поприщиным „русский дурак Филатка“ — водевиль Григорьева „Филатка и Мирошка — соперники“, игранный в первый раз на Александринской сцене в сезон 1831–1832 г. См. Вольф „Хроника Петербургских театров“, ч. 1, стр. 28. „Дон-Карлос“ Шиллера игран был в первый раз в 1829 году и затем не сходил с Александринской сцены все 30-ые годы. См. там же.