Том 3. Произведения 1927-1936
Шрифт:
— А Катя же как?
— Нехай спит!.. «Катя»!.. Будешь еще Катю свою везде таскать!
— Ну что ж, — соглашается Надя, матерински оглядывает спящую и идет: «Катя» лежит около дома на траве, потеряться она никак не может, а в кустах, пожалуй, изорвешь ее платьице.
Кусты здесь около, потому что это — окраина города, нагорный берег реки, и среди них много колючих, идти между ними нужно осторожно, а Колька так и шныряет и кричит то и дело откуда-то, где его не видно:
— Вот он лу-ук!.. А вот еще лу-ук!.. Сколько мно-го!
Лук этот жесткий и длинный; цветочки лиловые; пахнет от него
Надя — синеглазая, в белом, в желтых туфельках — все старается поспеть за Колькой, который кружит по кустам, как собачонка, и потом совсем уж неизвестно где. В укромном уголку между кустами попался и ей одинокий длинностебельчатый дикий лук, и она рвет его, торжествуя, и нюхает и морщит носик. Но все-таки она крепко зажимает его в руке и кричит куда-то в зеленое кругом:
— И я-я нашла-а-а!.. Ко-ля-я!.. И я нашла-а-а!
Кусты очень густые и очень высокие, — так кажется ей. И так много тоненьких веток кругом, — рябит в глазах… И под самыми кустами, в глуши попадаются кустики фиалок, — цветов давно уже нет, одни листики, сверху зеленые, а повернешь, — то будто фиолетовые, то розовые: из них выходит букетик куда лучше, чем из вонючего дикого луку.
— Надь-ка-а!.. Ты игде та-ам?.. — кричит Колька из такой дали, что его еле слышно.
— Я здеся-я-я! — отзывается Надя тончайше, насколько может, а сама спешит-спешит к нему, продираясь мимо колючек боярышника.
Но вот не слышно стало Кольки, и нет его нигде: хоть бы где-нибудь мелькнула его розовая рубашка или круглая стриженая голова.
Наде становится немного страшно даже. Она бросает дикий лук, прижимает к груди букетик из листьев фиалок и начинает всхлипывать тихо.
— Коль-ка-а-а-а! — зовет она громко и очень долго тянет: — а-а-а!
Потом бросает и букетик. Еще раз зовет, — не отзывается Колька, а сама все продирается через кусты куда-то. Теперь она уже всхлипывает громче… И вдруг тропинка, по которой можно даже бежать, — такая широкая. И, хныкая и вытирая глаза, она добегает до дороги, с которой уже виден Колькин дом с одною трубою. Дальше бежать просто и даже весело, и слезы на щеках высыхают сами, пока она добегает до зеленой площадки, на которой оставалась Катя. Она ищет везде глазами, — куклы нет. Как же это?.. С большой тревогой обходит она вокруг всего домика, — нет нигде ни куклы, ни красного стеганого одеяльца.
Тогда она опускается на колени, начинает бить маленькими кулачонками траву и землю, на которой лежала Катя, и рыдает срыву, страшно, последним рыданием.
— Ты чего это? — сурово спрашивает ее Колька, вдруг взявшийся неизвестно откуда.
— А-а-а… Ка-тя… а-а… где?.. — еле может простонать Надя.
— А я знаю? — строго удивляется Колька.
— Ка-ти… а-а-а… нет!..
— Домой пошла! — догадывается Колька, а брови насуплены.
— Не-ет… а-а-а… Не до-мо-о-ой…
— Что?.. Не может, что ли, домой пойти?.. Во-от!.. Самородину ела, а домой нести ее надо?..
И Колька беспечно подковыривает большим пальцем правой ноги ту траву, на которой лежала кукла. Потом он подбирается этим самым крепким, круглым, черным, покрытым цыпками пальцем под колено Нади и сильно дергает ногу кверху. Надя валится на бок, на момент утихает от изумления и — новый плач.
— За-мол-чи! — делает над нею
— А-а-а-а!..
— Ух, и бить буду!.. Замолчи!
Он крепко сжимает кулаки около самых глаз девочки, и та мигает красными веками, длинными ресницами, слипшимися от слез, и отодвигается по траве. Она испугана теперь, и Колька действительно страшен; он выкатил свои желтые глаза, насколько мог, и оскалил зубы. И он стучит зубами… что, если ими ухватит за руку?
Надя вся трясется от рыданий.
— За-мол-чи! — шипит Колька.
И вдруг он толкает ее ногою в грудь. Надя перевертывается несколько раз, катясь по земле. Она до того испугана, что перестает рыдать мгновенно. Она только дрожит вся и всхлипывает. А Колька смотрит на нее так же страшно, и кулаки его сжаты.
Шагах в трех от него подымается Надя и так же срыву, как начала рыдать, бежит к своему дому серьезно, насколько может быстро мелькая ножонками, и молча.
Новый взрыв ее рыданий слышит Колька уже издали, там где-то, около ее дома, где, он знает, теперь тоже нет ее матери, больничной сиделки.
Тогда он бежит к себе в комнату, из-под подушки вынимает Катю, прижимает к губам ее фарфоровую кудрявую головку, и по лестнице, кое-как сколоченной его отцом из гнилых досок, которую он приставляет сам с очень большим трудом, лезет на крышу, а потом в слуховое окно на чердак, где пахнет кошками, мочалой, гарью и где темно.
Там, около печного боровка, за стопкой безуглой бракованной черепицы, он осторожно кладет Катю и прикрывает одеяльцем.
Никто не видит Кольку, когда он вылезает из слухового окошка на крышу и спускается по лестнице вниз… Никто ли?.. Надо хорошенько осмотреть все кругом… И до чего же внимательны и быстры и хищны теперь пятилетние Колькины глаза!..
По лестнице вниз соскальзывает он, потом выбегает за угол дома и стоит, заложивши руки назад. Никого. Нигде… От восторга удачи он кувыркается через голову несколько раз и кричит воинственно, как кричат кобчики или ястребки.
Потом он вынимает из-под кровати все свое имущество: большого черного шахматного коня с отломанными ушами; белого кролика, сделанного из чего-то очень пушистого и нежного до того, что Колька только любовался им, отставляя его на всю вытянутую руку, и говорил восхищенно: «Эх, ты-ы!.. Вот это так заяц!..» Глаза у кролика были два розовых стеклышка; кролик сидел на задних лапках на красной дощечке; когда Колька давил какую-то шишечку внизу этой дощечки, «заяц» пищал протяжно… Наконец, вытаскивает Колька торжественно пароход из тонкой жести, совсем как настоящий, так ловко окрашенный в черное, белое, красное, и с колесами, с мачтами, с двумя трубами… На воде он плавает, конечно…
— Да где же ты взял такой пароход, малый? — в свое время спросила Фекла.
И он ответил тогда, так же, как о коне и зайце:
— Где взя-ял!.. Нашел, — вот где взял!
Но была у него еще одна блестящая медная штучка, не большая, но затейная. Перестилал весною пол в их домике плотник Илья (нос красный, усы желтые; в фартуке, как баба), и вот у него увидал он эту штучку: в середине между медяшками стеклышко, и под стеклышком бегает шарик. Илья становил ее на балки и смотрел в стеклышко; потом подтесывал балки топором и опять ставил и смотрел.