Том 3. Рассказы 1906–1910
Шрифт:
Проснется среди ночи: ах, вот еще что!.. Или вот это еще нужно предвидеть, или вот такую еще комбинацию. Во сне даже думал и… улыбался, чтоб кто-нибудь не открыл, не догадался. Два года!
Ну, хорошо, не могу больше… и я во сне думаю о себе… Тиканье едва слышно… Часы где-то далеко… слились с пустотой и молчанием.
День был снова солнечный, свежий и веселый, с утра чуть морозный, к полудню распустившийся и закудрявившийся серыми потеплевшими облаками.
Двор, сараи, арбы, лошади, скотина – все производило впечатление крепкого, давно умело, внимательно
Хозяйка в больших сапогах, короткой юбке, мужской шапке энергично распоряжалась овцами, свиньями, коровами, телятами. Это было совсем другое лицо, чем вчера ночью, заветренное, полное энергии, хозяйского напряжения и силы. Как будто слезы не блистали на глазах, как будто безнадежно не опускались руки, как будто не лежали сзади страшные двадцать лет и, разинув рот, не глядела на нее широко рассевшаяся балка, где – неподвижный пруд, склонившиеся ивы, на пруду гуси белеют, меж ивовых ветвей сквозят хаты слободы, наверху – иссера-кудрявые, дразнящие дождем облака.
Приехал Александр Егорович, распряг лошадь, здоровается, улыбается.
Нет, пустяки, ничего нет, ничего не было. Просто люди живут возле слободы, имеют мельницу, занимаются хозяйством.
– Ярмарка большая, – говорит Александр Егорович. – Что, не приезжал прасол? Скотина в цене стоит, несмотря на осень.
– Нет, – говорит Екатерина Павловна, – не приезжал. А вот мужики приходили, – не хочешь ли компанию составить землю куцевейсовскую купить?
Она говорит так просто, обыденно, что я окончательно убеждаюсь, что ничего нет и не было, что мне что-то приснилось, да я и думать об этом не хочу. Есть просто день, заполненный хозяйственными заботами, и больше ничего.
Но отчего мне так захотелось вдруг уйти отсюда?
– Пойдемте на мельницу, покажу вам устройство моих турбин, – сегодня подняли одну.
– Пойдемте.
Я иду, чмокают в невидимой грязи сапоги, и кругом ночь.
Потерялся счет моим шагам, потерялся счет устало и одинаково тянущимся часам. Ни зги не видать!..
Но как весело идти, вытаскивать усталые ноги из чмокающей невидимой грязи, а кругом ни огонька, ни звука!
Знаю, и меня ждет глубокая балка посреди голой степи. Ну что ж! Это где-то далеко и смутно, как смерть живого человека, а теперь я иду среди ночи по неведомо откуда и куда тянущейся дороге. И среди темной сырости слышится звук моего голоса.
Все ночь, все тьма, все молчание…
«Милый, отдохни, ты устал…»
«Да, устал, дорогая… но иду, опять иду среди молчания, среди черной сырости и мглы осенней ночи… Это ничего, что за мной остаются все те же почернелые, нахохлившиеся деревни, те же темные люди, те же пустынные черные поля… Нет ничего страшнее, как одинокая балка среди голой степи с мельницей…»
Не огонек ли загорелся во тьме?
Нет, искры прыгают в глазах, а может быть, волчьи глаза?
Пустынно и тихо.
Напоминание*
– Эх вы, тяпа деревенская! Что с вас проку… Скажем,
Два подмастерья, лет четырнадцати – пятнадцати, делали свое. Один доканчивал белый глазетовый гроб, подбивая бахрому, другой, коренастый, раскосый, со скулами, не слушая, стругал доску, и каждый раз с размаху из рубанка с визгом вылезала, кучерявясь, длинная стружка.
Пахло смолой.
– То и говорю: деревня на то, чтобы городу было жевать чего. Кабы дураки не водились, умные бы подохли. Ежели ты понимаешь с малолетству, вырастешь, все тебе с нашим удовольствием, а дуракам закон по воде вилами писан… Семен Иванович, за ваше драгоценнейшее! – поклонился он себе и опрокинул рюмку.
– Семен Иваныч, готово.
Подмастерье глядел на него веселыми синими глазами, прямой и тонкий, как молодая березка среди старого леса.
– Ась?.. Рыбкой сушеной хорошо закусить…
– Готово, говорю, Семен Иваныч.
– Готово? Ну, с богом!.. Надевайте кафтаны да марш. Эй ты, тяпа, слышь, что ль, Микитка, одевайся да гайда!..
– Покойнички не любят ждать, – зараз ошшерится и зачнет дух пущать. Хитрые!
– На извозчика надо… Куда мы его поволокем.
– Изво-озчика?!. А може, тебе карету с ехрейтором на передке?.. То-то, дураки!.. Семен Иваныч, кушайте!.. И дурак нонче народ пошел… Что же тебе, кисло гробик по улице понесть?.. Да ведь не какой-нибудь, а глазетовый, опять же бахрома, бурдюрчик… Може, в него енаральшу положут, которая, гляди, при жисти тыщ пять доходу гладила, да економки, да болонки, да енерала за кадык водила, птичьего молока только не было… Это тебе не четверть водки. Водку, стало быть, совестно по улице несть, пьяница, говорят… А почему пьяница? Пить не совестно, а несть совестно? Эх вы, саддукеи! Бить вас по задним местам да кричать не велеть… Будьте здоровенький, Семен Иваныч!..
– Да ведь ночь, дом-то не сыщешь.
– Не-ет, это тебе не четверть водки. Кажный тебя увидит, поклонится, снимет шапочку, посторонится, царствие, мол, небесное покойничку, даст дорожку, проходите, мол, милые, проходите. Что милее всего человеку? Сон. Что нужнее всего человеку? Гроб. Ежли меня да спросют: Семен Иваныч, можешь не пить два дня? Могу! А можешь обойтиться по край твоей жисти без гроба? Никак нет, вашскблагородие, не м-могу! То-то!.. Кушайте, Семен Иваныч!..
Ваня смеялся синими глазами, почесывая в затылке, а Микита, темный, угрюмый, глядел исподлобья.
– Да ведь не найдем, возворотимся назад…
Семен Иваныч вдруг поднялся, не шатаясь, и заревел, как дикий медведь:
– Что-о?!.
Он был бледен, а глаза сухо сверкали той звериной злобой, которая владела им, когда был трезв. Незаживающие рассеченные рубцы на лицах, на голове и на лбу мальчиков свидетельствовали, что у него тяжелая рука.
– Нну!!.
Те молча одели кафтаны, поставили гроб на голову и вышли, цепляясь за притолоки.
Семен Иваныч опять рассолодел и подобрел.