Том 3. Рассказы 1906–1910
Шрифт:
– То-то, саддукеи!..
Потом навалился грудью, предлинно вытянул хоботом губы и стал тянуть разлившуюся по столу водку, – чтобы не пропадало.
Когда ребята вышли, прежде всего кругом лежал скрипуче-синеватый снег. Горели фонари.
Пошли, – коренастый впереди, который повыше – позади, – по панели, вдоль домов, и снежно-узорчатые окна тоже светились. Гроб колыхался на головах, странно выделяясь белизной в сумеречно-морозной синеве.
В переулках было пусто, только
Но когда свернули на широкую, большую, всю залитую огнями улицу, народ, сани, кареты, трамваи, среди шороха, говора, звонков, кишели, мелькая и непрерывно, и не слышно уже было скрипа под сапогами.
Бесчисленные дома, бесчисленные огни, бесчисленные люди – все стояло и двигалось кругообразно, как в огромном, незнакомом, заколдованном лесу. Оба уже год как из деревни, но дни и ночи проводили в мастерской, почти не показываясь за ворота.
– Эй, что прете на панель?.. На мостовую!..
Слезли и пошли по мостовой.
– Поберегись!.. поберегись!.. Что вас нелегкая под сани несет!..
Опять пошли по панели, и публика, косясь, обходила с той и с другой стороны, оставляя вокруг них пустой, молчаливо-враждебный круг. А они все шли, который пониже – впереди, который повыше – позади, придерживая на головах то с той, то с другой стороны зябкими красными руками.
Сворачивали направо, налево, переходили улицы, площади и опять шли среди торопливой, снующей, полной озабоченности публики, но все та же мертвая, враждебная пустота по панели, которую боязливо и торопливо обходили, неотступно шла с ними.
– Никак тут. Стой!.. Читай.
– Три… тридцать один.
– Ну?
Губы плохо слушались от мороза.
– Должно, это. Сказывал: палочка и «зело».
Подошли к подъезду. Полезли было в зеркальную дверь, но вышел швейцар с важным животом и позументами.
– Вы чего?
– Покойнику гроб, стало быть…
– Семена Иваныча… с Брёхова…
– А?.. это вы что?.. У нас, слава богу, все живы… Ах вы шалыганы… Вон!.. Чтоб духу не было.
Поставили опять на головы и опять пошли, пониже – впереди, повыше – позади. Долго шли.
– Гляди, кабы не этот.
– Этот и есть: впереди палочка, а потом «зело». Тринадцать, стало быть. Эй, милый человек, который у вас тут упокойничек будет?
Мохнатый, с заиндевевшим мохнатым воротником, похожий на медведя, дворник подошел, посмотрел и насупился:
– Проходи, проходи, неча останавливаться.
– Сказываем, тринадцатый номер… Померши не то господин, не то барыня…
– А скорее всего, барышня – глазетовый, белый…
– А вот зараз вас в участок отправлю, там узнаете, – и поднес свисток к губам.
Они перебежали на середину улицы и, придерживая обеими закалевшими руками, пошли иноходью, согреваясь. Долго шли. Еще сунулись дома в два, но было то же.
Тогда Микита вдруг повернулся, они под гробом глядели
– Ну?!. Али я собака?.. Не пойду!
– Хочь бы шкалик.
– Руки не отдерешь.
Постояли, помолчали, глядя друг на друга, чувствуя, как стынут ноги.
– Чудно, сколько народу мрет, а не нападешь.
– Где тут!
– Что ж мы его таскать будем всю ночь, что ль?..
Опять помолчали, стоя, как под крышей, и две синие тени, дожидаясь, лежали на снегу. От холода бежали сопли, и они утирались рукавами.
– Ай продадим?!
– А?
Микита с секунду глядел скуластым лицом, потом решительно повернулся, показывая затылок, и опять пошли, придерживая, один – впереди, другой – сзади.
Первая была большая мануфактурная лавка, и под праздник толпилось много простого народу. Хозяин, благообразный, с большой белой бородой, старик, степенно, не торопясь, не волнуясь, наблюдая, как торговали приказчики, получал, давал сдачу. И видно было, что за этой сединой спокойная, полная честных трудов жизнь, а теперь спокойная, ублаготворенная, щедрая и на церковь и на бедных старость.
Когда те двое с гробом вошли и протолкались, у него затряслась борода.
Они остановились, не снимая с головы.
– Ваше степенство, купите гробик.
– Нни… нне… нне… кончайте… затворяйте лавку… О господи!.. Затворяйте лавку… затворяйте лавку!..
– Ваше степенство! В хозяйстве завсегда пригодится. Кажный день восемь-десять гробов делаем, вот, лопни мои глаза, не вру!..
– Затворяйте… затворяйте… О господи!.. греха-то, греха-то на душу: завтра праздник, а мы торгуем… Закрывайте скорей…
– Ваше степенство…
Приказчики с удивлением смотрели, а он тыкался, не попадая ключом, в кассу. Тряслись руки, борода, плечи.
– Господи, пошто еси мя призываеши?.. Пошто еси призываеши мя, грешного?..
Смерть неизбежна, но она мерещилась где-то в отдалении, забаюканная щедротами неоскудевающей руки, честной, доброй жизнью, и вдруг…
– Пошто еси призываеши…
Он слышал, как сзади гремели двери запираемой лавки, все так же, весь трясясь, шел торопливыми, мелкими шажками и потонул в дальнем конце улицы, в серебряном сиянии фонарей и снега.
Ребята постояли на панели и пошли дальше. Всюду горели фонари, горели окна, как будто ничего не случилось, как будто все было то же.
Прошли в кожевенный ряд.
– Купчиха, купите гробик.
Дебелая хозяйка глядела на них с секунду остановившимися глазами и вдруг отчаянно завопила:
– Гро-об!.. гро-об!.. Господи… Заступница!.. Да что же это… да куды же это я… да за что же это…
– Дешево отдадим, не то что… без торгу… завсегда пригодится…
Она перевела глаза на старшего приказчика, которого держала в любовниках, и, что-то сообразив, заголосила на другой лад, уже привычным голосом: