Том 3. Рассказы 1917-1930. Стихотворения
Шрифт:
Он был на улице.
От одной мысли, что теперьсвободно и просто может зайти в любой ресторан, как умеющий и любящий пожить человек, сердце его забилось так сильно, как у других бьется перед свиданием.
У освещенных дверей «Золотого якоря» он остановился, дрожа, подобно гимназисту, обуреваемому стыдом и желанием, когда на скопленные тайком деньги, переодетый, спешит он первый раз в жизни к продажной женщине и, позвонив у красного фонаря, бледнеет от внезапной слабости, от
Волнуясь, Скоков вошел, разделся и, чувствуя себя уже немного пьяным от света, звуков оркестриона и белизны столового белья, уселся.
Подумав, он заказал три блюда: мясное, рыбу и сладкое.
Затем потребовал бутылку пива и полбутылки красного вина.
Он сознавал, что действует, как во сне.
Контраст с прежним образом жизни был колоссален.
Выпив стакан пива, он нашел этот напиток сам по себе огромным, неисчерпаемым наслаждением.
Он был очень нервен и потому не опьянел сразу, но взвинтился и пободрел.
В течение двух часов он пережил следующее: сложный аромат горячего мяса, который был им совершенно забыт, вкус этого мяса, совершенно необыкновенный, поразительный и волшебный; запах и вкус рыбы, тонкая поджаренная корочка которой вызвала слезы на его глазах, и обаяние крема, запитого тепловатым, с привкусом ореха, вином.
Его настроение было настроением полного животного счастья.
Желудок принимал все с жадным содроганием настоящей страсти.
Вино оглушало, усиливая звуки оркестриона, придавая им пьяную бархатность и чувственную поэзию.
Улыбаясь, к Скокову подошла и подсела самая обыкновенная ресторанная девушка.
Она была для него самой лучезарной красавицей мира.
Он заговорил с ней, выпил еще, опьянел совершенно и был увлечен женщиной в картинно-зеркальный кабинет, — часть неведомого дворца, как показалось ему.
Он говорил без конца и, главное, о том, что вот он наконец счастлив. Он сыт, пьян, с ним фея.
И он действительно был абсолютно лишен теперь всяких желаний. Даже этогобыло довольно, чтобы после десяти мрачных лет голодания, холода и мечтаний все это показалось (и явилось) действительно венцом наслаждений.
Наконец он уснул.
Утром он вспомнил все, что было вчера, вспомнил, как собирался прожить завтра сутки миллионером, и горько заплакал.
Ему жаль было этих десяти лет, ведь в них он мог получить то несложное счастье, о котором думал так много и представлял его в наивысшем воплощении — земным раем.
Увы, Скоков! Жизнь, как девушка, «которая, будь она самой красивой, не может датьбольше, чем то, что у нее есть».
«Продолжение следует»
Слово не воробей, вылетит — не поймаешь.
Больная
Услышав за окном шаги, девушка приподнялась на локте. Это, видимо, стоило немалых усилий ослабевшему телу, так как брови ее, поднявшись и морщась, выразили мучение. Глаза, однако, светились оживлением.
— Ну что? — спросила она, прежде чем вошедший успел закрыть дверь. — Дали тебе «Звезду»?
— Не прыгай, Дзета, — сказал старик Спуль, отставляя в угол ведерко с пойманной рыбой. — Валяйся себе потихоньку.
— Ты просто невыносим, отец, — сказала девушка. Углы ее рта вздрогнули, а обнажившаяся рука нервно потянула одеяло. — Не понимаю, зачем меня нужно дразнить! Есть или нет? Скажи честно!
— Чего честнее, — захохотал Спуль, торжественно замахиваясь, как мечом, длинной желтенькой бандеролью и бережно подавая ее томящейся руке дочери. — Почта запоздала, видишь ли, на неделю, потому что…
Дзета уже не слушала. Она попробовала разорвать бандероль, но, ослабев, в изнеможении, с закружившейся головой откинулась на подушку, крепко зажав в худеньком кулаке драгоценный журнал.
— Эй, старуха, — тревожно сказал Спуль, — тебе ведь спички не переломить, а туда же… Пусти-ка, я сам. — Он взял у дочери «Звезду», помуслил палец и, словно вспарывая рыбу, произвел весьма чинно на столе деликатную операцию открытия бандероли.
Затем Спуль приступил к делу.
— Посмотри прежде «Эмиль и Араминту», — тревожно сказала Дзета. — Должно же быть, наконец, продолжение. Не могу же я верить до бесконечности. Ведь вот полгода прошло, как сама я прочла… помнишь? После того, где Эмиль сказал Араминте: «Ты, дорогая, не беспокойся. Я возвращусь, и мы будем счастливы». Да, так там ведь напечатано внизу: «Продолжение следует».
Она взволновалась, как бы предчувствуя, что и на этот раз ожидания ее будут обмануты.
Пока девушка говорила, старик осторожно перевертывал страницы, опасливо приглядываясь к каждому заголовку. Его широкое, прекрасное наивной старостью и смелыми, но добродушными глазами лицо делалось все растеряннее по мере того, как он приближался к обложке, смущенно бормоча что-то вроде: «пропустил, надо быть», «вот поди найди», «экое дело» — и другие, облегчающие подавленное состояние, слова-вздохи. Он сам был немало заинтересован дальнейшей судьбой главных героев оборванного романа, но стеснялся показывать это.