Том 3. Рассказы 1917-1930. Стихотворения

Грин Александр Степанович

Отставший взвод

В лесу сиял зеленый рай, Сверкал закат-восход; В лесу, разыскивая путь, Бродил отставший взвод. День посылал ему — тоску, Зной, голод и… привет; А ночь — холодную росу, Виденья, сон и бред. Блистала ночь алмазной тьмой, Трещал сырой костер; Случалось — в небе пролетал Огнистый метеор, Как путеводная звезда В таинственную даль, Чертя на жадном сердце след, Далекая печаль; А в серебре ночной реки, В туманах спящих вод Сиял девичьих нежных лиц Воздушный хоровод. В дыму над искрами вились Ночные мотыльки И изумрудный транспарант Чертили светлячки; И гном, бубенчиком звеня, Махая колпаком, Скакал на белке вкруг сосны, Как на коне верхом; И филин гулко отвечал Докладам тайных слуг: «Я здесь людей не примечал; Теперь их вижу… Хуг!» Всех было десять человек, Здоровых и больных; Куда идти — и как идти — Никто не знал из них. И вот, когда они брели В слезах последних сил, Их подобрал лесной разъезд, Одел и накормил, Но долго слышали они До смерти, как во сне, Прекрасный зов лесных озер И гнома на сосне.

Искажения

Звезда покатилась… Это мы рассмешили ее. Глубже ночь опустилась, Развеселое ныне житье! Наступило молчанье: Тихий

ангел над домом летел, А к тому — примечанье: Дом был — морг, а жильцы — не у дел. Поперхнулся хозяин: Значит, гости идут за двором; Значит, к Авелю Каин Прибежит с топором.

Движение

Праща описывает круг, — Смеется Голиаф; Праща описывает круг, — Повержен Голиаф; Праща описывает круг, — Но умер Голиаф. Давид играет и поет, — Безумен царь Саул; Давид играет и поет, — Задумчив царь Саул; Давид играет и поет, — Спит, грезя, царь Саул. Мечта разыскивает путь, — Закрыты все пути; Мечта разыскивает путь, — Намечены пути; Мечта разыскивает путь, — Открыты все пути.

Сон

На границе вод полярных, средь гигантских светлых теней, Где в горах, среди гранита, гаснут призраки растений, Реют стаи птиц бессонных; улетают, прилетают, То наполнят воздух свистом, то вдали беззвучно тают. Им в пустыне нет подобных ярким блеском оперенья; Дикой нервности полета нет средь птиц иных сравненья; А они живут без пищи, никогда гнезда не строя; И пустыня их волнует грозной вечностью покоя. Если льдины раздвигает киль полярного фрегата — Стаи бережно проводят и напутствуют собрата И, его снастей коснувшись драгоценными крылами, Средь гигантских светлых теней исчезают с парусами.

Поэма

Ли

Посвящаю А.И. Куприну

— Да, я три раза видел ЛИ, — Сказал мне старый Биг. — Его я видел и теперь Доволен навсегда; Не может больше счастья быть, Как повстречаться с ним. Как позабыть его лицо? — Оно светло; глаза Улыбкой странною блестят, Но нет тревоги в них, Как будто истина навек Принадлежит ему. О, эта истина! Заметь, Что истин много. Им Отведены часы и дни. Царь Истина — весь мир. Царь Истина… такая есть, — Ее-то знает ЛИ. Она проста на первый взгляд, Но очень мудрена, Когда захочет человек Умом ее понять. Ну, кто научно объяснит Движенье сердца мне?.. Душа живого сердца — ЛИ, Вот кто такой он есть; Когда приходит он — тебе Приятно и легко. На знамени его всегда Написано: «ПРИВЕТ!» Не человек он — нет. И он Явился мне во сне, Когда голодный я заснул В пакгаузе пустом; Вдруг разбудил меня толчок Приветливый в плечо. Я встал. Тут крыс унылый писк Вернул меня стремглав К действительности злобной. Я На свет луны смотрел И думал: «Это мне со сна Почудился толчок». Как серебро в смоле, сиял Холодный диск луны. У ног моих застыл, дымясь, Ее молочный луч. Она смеялась надо мной Из дали темных бездн. Я вновь хотел смежить глаза, Но показалось мне, Что тень или намек на тень Парит над головой С улыбкой милой, как цветок Среди осенних гряд. В волненьи сильном я не мог Запомнить все тогда, Я мог заметить лишь, что он Прекрасен и не горд. Приветлив, прост, как джентльмен, И пошутить не прочь. — Кто спит — тот ест, — сказал он, взяв Юмористичный тон, — Но афоризм этот хорош, И то условно — раз. Гораздо лучше ветчина, Хлеб, пиво и треска… Уверен я, что утром ты Пойдешь в Кардийский док. Есть с бородой там человек, Чахоточный такой, — Смотритель. Ты ему скажи, Что ЛИ тебя послал. Меня зовут, мой милый, ЛИ. Я — некто и ничто. Я, как случится, — есть иль нет, Но, большей частью, — да. Три раза встретишь ты меня На жизненном пути. Я раз еще к тебе приду Без разрешенья, сам; А в третий — ты увидишь, где Нужна моя рука, Сообразив, как человек, Зачем приходит ЛИ. И он исчез. Ужель всю ночь Проговорил я с ним? Ревело утро пристаней Раскатами сирен, И солнце в голубой воде Плескалось нагишом. Надеюсь, это не был сон, — Сказал я сам себе, Сердито взяв Кардийский док В уме на абордаж, — Доверчив страшно был в те дни Я, веря чудесам. В воротах дока человек С унылой бородой, С румянцем алым на щеках Остановил меня, Плюясь сердито, и спросил — Зачем я здесь брожу, Я шапку торопливо снял, Откашлялся, вспотел, И буркнул: «Я пришел от ЛИ Поденщину просить; ЛИ наказал вам передать, Что он меня послал». Смотритель важно загудел: «ЛИ? Что-то помню… да… Высокий этакий, в пенсне. Ну ладно, становись». И тут же выдал мне значок, билет и инструмент.

2

Теперь я расскажу тебе О новой встрече с ним; Кардийский док он не считал Особенно большим Приличным делом для себя, Он лучше поступил. Раз я спасался от тюрьмы В окрестностях Рено; Меня ловили пятый день И не могли поймать. Я избегал опасных мест Инстинктом и судьбой. Я не украл и не убил, Но спас из петли сам Контрабандиста, это был Премилый человек, Стрелявший метко на бегу В таможенный дозор. Мне даром это не прошло: Меня по бороде И шраму выше уха знал В том округе кой-кто. И я в окрестные леса Бежал как нелюдим. Осенний дождь шумел в листве Пунцово-золотой, И небо серое врагом Смотрело на меня, И ветер яростно гудел Над мокрой головой. Но голод теткой никогда Прикинуться не мог, И я пошел, на пятый день, Куда глаза глядят, — За хлебом к людям. Шел на риск. Был голоден, как волк. На перекрестке я попал В облаву: из кустов Жандармы конные, хлеща Горячих лошадей, В погоню кинулись за мной, Крича: «Остановись!» Держи карман!.. Развив пары, Я в сторону рыскнул И по оврагам, где копыт Бессильно волшебство, Примчался к дому лесника На красный свет окна. Сам не был дома, но его Испуганная дочь Серьезно слушала меня И улыбнулась, лишь Я руку ей поцеловал, Прося укрыть на час. Она ввела меня в чулан И плотно заперла, И снова стала шить и петь Приятным голоском О королеве и ея Изысканном паже. Свирепый голос раздался С порога: «Мариэт! Куда девался человек, Что пробежал сюда? Дела плохие, если он Под юбкой у тебя…» «Ступай немедленно к чертям! — Сказала

Мариэт. — Давно ли с девушками ты Так обращаться стал… Клянусь, я расскажу отцу О дерзости твоей… Здесь кто-то, верно, пробежал Задворками, и я Ходила даже посмотреть С ружьем и фонарем. Но это был, должно быть, волк, Иль пьяница, как ты». Еще поспорили они, Но спасовал жандарм, Недаром смелые глаза У женщин, — иногда Вернее выстрела, — и ты И я боимся их. Вот стихло. Крадучись, как вор, Я выглянул за дверь… Но не увидел Мариэт, Сидел у печки ЛИ. И бил в ладоши, и, смеясь, Торжествовал вовсю… Я вздрогнул и глаза протер… Не ЛИ, а Мариэт Встает и тихо говорит: «Скорее уходи Лесной тропой на Зурбаган». И объяснила путь. Я крепко руку ей пожал, Взял хлеб и серебро, Что без обиды предложить Сумела мне она, И вышел. Снова мокрый лес Шумел над головой. Но через несколько шагов Я обернулся: дверь Была открыта, Мариэт Стояла молча в ней С улыбкой сдержанной в лице, Прижатом к фонарю…

3

Биг продолжал: «Об этом — все. Но слушай, — третий раз Я помогал немного ЛИ В истории его. Все вышло верно, как сказал Он сам про третий раз». На океанский пароход, Плывущий в Порт-Саид, Сел неизвестный пассажир, Зловещий, как болид, Огнем вспахавший небеса Немой аэролит. Он был не молод и не стар, Изысканно одет, Красив угрюмой красотой Во тьме прошедших лет — Печатью тягостных утрат, Падений и побед. Казалось, он в душе таил Всех выражений знак: На суетливых моряков Смотрел он, как моряк, Как будто указать хотел Что делать им — и как. На хамовитых торгашей, Офицеров и дам Смотрел он так же, как они; Как если б, чудом, сам Был женщина и офицер, Не джентльмен, торгаш и хам. Но про него сказать не мог Никто бы никогда, Откуда он и почему Молчит везде, всегда, Как темная у корабля Бездонная вода. За двадцать долгих дней — ни с кем Он слова не сказал, Вопросов, возгласов к нему Никто не обращал. Его лица ни разу смех, Согрев, не освещал. Бесшумно появлялся он И тут, и там — везде, Как будто отдыха искал, Не находя нигде, Как будто изнывал, томясь В неведомой беде. Куда бы он ни приходил, Следили все за ним, Глаза прищурив, и сигар Задумчивее дым Сливался с воздухом морей — Простором голубым. И дам изысканный цветник В лонгшезах, у борта, Его завидя, умолкал, Шепчась надменно; та, Чей взор он длил, — смотрела, сжав Презрительно уста. Он умер… Он взойти хотел На палубу, но вдруг Склонился к поручням, в глазах Блеснул немой испуг, Он пошатнулся и упал К ногам проворных слуг. Веселый пароходный врач, Осмотр закончив свой, Сказал присутствующим: «Он Был, кажется, немой. Теперь он более чем нем, Ручаюсь головой!» И документы, паспорта Искали у него У мертвого, — но ни бумаг, Ни писем — ничего Не обнаружили, и он Чужим был для всего. Я видел бледное лицо, Покой закрытых глаз… Приятель! всяческую смерть Я наблюдал не раз, Но смерти именно такой Не мыслил бы для нас. Ни состраданья, ни руки Знакомых иль друзей, Но многоликий здесь стоял Спокойный ротозей, Как будто он в театр пришел, В театр или музей. И даже имя мертвеца Никто сказать не мог, Чтоб хоть прибавить про себя: С таким-то черт иль бог. Сухое выраженье лиц Твердило скрытно: «сдох». Вдруг гневно захотелось мне, Чтоб не был одинок Тот, кто без имени лежал. Не траур, не венок — Он похороны в море ждал С балясиной меж ног. Волненьем думным сердце сжав, Мне вспомнились все те, Кто умирал, как жил, один, В холодной пустоте. Кто близость избранных людей, Грустя, хранил в мечте. Возвысив голос, я сказал, Храня спокойный взор: «Мне этот человек знаком, Его зовут Кон-Фор, Три месяца провел я с ним В ущельях диких гор. Его я знаю как себя: Изгнанья десять лет В пустыне он похоронил, Переступив запрет Закона мысли, — да, такой Закон придумал свет. В непримиримости его Таился черный яд. Умом вдали от всех он был, Душой рвался назад К привычкам сердца, — и не мог Разрушить этот ад. Лишенья, недуги и гнев Окаменили дух. Он к окружающему стал Безличен, слеп и глух, Лишь сокровенному внимал Он, умолкая вдруг. Пока судьбы тяжелый грех Удар свой грозный длил, — Он потерял навеки всех, Кого, скорбя, любил, Всех отдал он земле — и стал Немым, как с нами был. И та, чье имя произнесть Не мог он без мольбы, — Перестрадав, устала ждать И жить в тисках судьбы, Покинув навсегда сама Мир скорби и борьбы. Едва ли жил он с той поры; Он прозябал, верней Воспоминаньем жалким тех Живых и ярких дней, Когда — для молодости — мир Был ближе и родней. Теперь спокойный он лежит Здесь на глазах у нас. В мученьях дух его горел, И, догорев, угас: Да будет мир его душе, И нашей — в смертный час!..» Итак, — ты видишь, — я судьбу И имя дал ему. Такая стройность лжи была Жутка мне самому… Как сказку эту я сложил, — Не знаю — не пойму. Подобной сказки никогда Не приходилось мне Излить так просто и легко Ни сердцу, ни во сне. И, сам примолкнув, я на миг Поверил ей вполне.

* * *

Толпа обидчива. Она Молчанья не простит Ни мертвым, ни живым: толпе Изнанка тайны льстит, Тогда, довольная, она Рыдает иль свистит. И я, всех зорко осмотрев, Поймал печали знак, Знак примиренья, шляпы сняв, Молчали все; моряк, Скиталец вечный, прошептал, Крестясь угрюмо: «Так». Тогда, случайный кинув взгляд, Увидел я вдали С цветком в петлице, на корме Гуляющего ЛИ. Он беззаботно закричал: «Ну, этих провели!» Еще мгновенье — и волна Блеснула сквозь него, Он тенью в парусе мелькнул И скрылся… для кого? В какие страны? Трудно знать Все прихоти его. Два миллиарда человек По безднам мчит земля, И к каждому приходит ЛИ С улыбкой короля, Власть терпеливую свою С хозяином деля. И только в битвах, где сердца Иная точит власть, Не мог он выразить никак Свою смешную страсть К проделкам странным, из каких Я рассказал здесь часть. Прощай, товарищ. Ночь глуха, Я выпил и устал. Когда-нибудь расскажешь ты, Как ли к тебе пристал, Как взгляд твой, радуя его, Смеялся и блистал.