Том 3. Растратчики. Время, вперед!
Шрифт:
Он пыхтел, хохотал, вскакивал на четвереньки, колотил локтями в землю.
Загиров смотрел на него в ужасе.
Он падал, подергивался, с лиловой слюной на губах, как в припадке падучей.
— Стой! Подожди! — кричал он, задыхаясь. — Я стих потеряю. Уйди! Не заслоняй мне, а то убью!
Вдруг он успокоился. Завернул тетрадь. Сунул за пазуху. Сел и мутными глазами посмотрел на товарища.
— Ну, покажь, — сонно сказал он.
Загиров разложил перед ним вещи.
Саенко взял скрипящие
— Не подойдут. Маленькие! Ну, хорошо. Трояк. Валяй дальше.
Загиров обтер башмаки рукавом и подал. Саенко даже не взял их в руки. Только искоса глянул.
— Трояк.
Загиров ласково улыбнулся.
— Что ты говоришь, Коля! Очень хорошие штиблеты. Двенадцать семьдесят пять в кооперации!
Саенко равнодушно посвистал в сторону.
— Трояк.
— Совсем новые. Ни разу не носил.
— Трояк.
Мелкая роса выступила на шишковатом шафранном лбу Загирова. Карие глаза совсем сузились, стали косей. Губы задрожали.
— Ты что, Коля, смеешься? Надо быть человеком.
— А я что — собака? Ты не нахальничай. Я тебе на горло не наступаю. Забирай барахло и катись. Оно мне не нужное. Катись обратно в бригаду. Там как раз дураков на рекорд собирают. Может, заработаешь какой-нибудь приз копеек на двадцать.
Загиров стал на колени и молча собрал вещи.
— До свиданья, милое созданье.
Загиров стоял на коленях, опустив голову. Саенко повернулся к нему задом.
Загиров тронул его за пропотевшую стеганую спину.
— Сколько даешь за все вместе? — сказал он сипло.
— Сколько? — Саенко покрутил головой. — Нисколько не даю… Катись в бригаду. Ничего не даю.
— Коля, будь человеком, пожалуйста.
— За все гамузом даю вот…
Саенко задумался, расстегнул штаны и полез через ширинку во внутренний карман. Вытащил завязанную шнурком от ботинок большую пачку кредиток. Порылся в ней. Загиров узнавал среди мелькающих бумажек свои новенькие, как бы крахмальные салатные двадцатки.
Саенко положил на землю три трешки погрязнее и один совсем ветхий, до невесомости потертый бахромчатый рубль.
— Можешь получить.
Свет потемнел в глазах Загирова. Он оскалил белые крысиные зубки и, как пойманный, завертел во все стороны головой.
— Не хочешь — не надо, — лениво сказал Саенко.
Со всех сторон обступал хаос искореженного, нагроможденного железа. Солнце било в пересекающиеся рельсы и тросы. Решетчатые тени стояли вокруг косыми стенками клетки.
— Давай! — закричал Загиров. — Давай карты!
И пошла игра.
Они стояли друг против друга на коленях, ударяя по земле толстыми картами.
Они играли в двадцать одно.
Загиров плохо считал.
Каждую минуту он останавливался и, обливаясь
— Двенадцать… восемнадцать… двадцать четыре…
Ему не везло. Страшно не везло.
Он щипал себя за ресницы и гадал: если выщипнет ресницу, надо тянуть карту. Если не выщипнет — не тянуть.
Он садился на землю, крепко жмурился и обеими руками щипал ресницы и потом, долго сопя, рассматривал пальцы: выщипнул или не выщипнул.
А Саенко все удваивал банк и удваивал.
Загиров решил играть осторожно и по маленькой. Но терял самообладание. Он бил по банку, срывался, вскакивал, хватался за ресницы.
Что мог он сделать со своей десяткой против Саенко? У Саенко было не
меньше, чем полтысячи наигранных денег.
Через полчаса все было кончено.
Саенко спрятал деньги, завязал в узел вещи и, не глядя на товарища, на карачках выбрался из железного лома.
Загиров бежал за ним и умолял сыграть в долг. Он плакал и не утирал слез. Он божился, что в первую получку все вернет до копейки. Он обещал отдать продуктовые и обеденные талоны. Он совал промтоварную карточку.
Саенко молчал.
Обходя стороной бараки, он плелся, шаркая по жаркой пыли лаптями, устремив ничего не видящие анилиновые глаза в небо.
Редкие, тонкие, далекие звуки стройки долетали по ветру.
То звонко тюкнет молоток; то тататахнет на домне короткая пулеметная очередь пневматического молотка, то крикнет паровичок, то пыхнет экскаватор.
Большой знойный воздух полыхал в лицо огнем, нашатырным спиртом степи и лошадей.
XIII
— Все же, Давид, я не понимаю твоей политики.
— А я не понимаю твоей…
Маргулиес дружески обнял Корнеева за талию; близоруко и нежно заглянул ему в глаза и прибавил:
— …твоей и Мосиной.
Корнеева дернуло.
Это было обидно: Мося и он!
По вискам прораба пошел розовый румянец. Капитанские бачки чернели из-под белой фуражки с ремешками, как приклеенные бархотки.
Он сердито опустил глаза и тотчас заметил на левой туфле новое пятно. Мазок дегтя. «Здравствуйте! Откуда деготь?»
Он взялся за носовой платок. Но махнул рукой: а, все равно, не важно, черт с ним!
Он нервно подергал носом.
— Ты меня, Давид, просто удивляешь. При чем Мося? Какая у меня с Мосей может быть общая политика?
— А почему нет? Ты не сердись. Давай разберемся. Что, собственно, произошло? В общих чертах. — Он сосредоточенно зажмурился. — Мы до сих пор делали приблизительно сто восемьдесят замесов в смену. Доходили до двухсот. Даже один раз Ханумов сделал двести четыре.