Том 3. Стихотворения, 11972-1977

Слуцкий Борис Абрамович

ПРЕТЕНЗИЯ К АНТОКОЛЬСКОМУ

Ощущая последнюю горечь, выкликаю сквозь сдавленный стон: виноват только Павел Григорьич! В высоту обронил меня он. Если б он меня сразу отвадил, отпугнул бы меня, наорал, я б сейчас не долбил, словно дятел, рифму к рифме бы не подбирал. С безответственной добротою и злодейским желаньем помочь, оделил он меня высотою, ледяною и черной, как ночь. Контрамарку на место свободное выдал мне в переполненный зал и с какой-то ужасной свободою: — Действуй, если сумеешь! — сказал. Я на той же ошибке настаиваю и

свой опыт, горчайший, утаиваю. Говорю: — Тот, кто может писать, — я того не желаю спасать!

НЕПРИВЫЧКА К СОЗЕРЦАНИЮ

Не умел созерцать. Все умел: и глядеть, и заглядывать, видеть, даже предвидеть, глазами мерцать, всматриваться, осматриваться, взором охватывать горизонт. Все умел. Не умел созерцать. Не хватало спокойствия, сосредоточенности. Не хватало умения сжаться и замереть. Не хватало какой-то особой отточенности, заостренности способа видеть, глядеть и смотреть. И у тихого моря с его синевой миротворною, и у бурного моря с его стоэтажной волной остальная действительность с дотошностью вздорною не бросала меня, оставалась со мной. А леса, и поля, и картины импрессионистов, и снега, застилавшие их своей белой тоской, позабыть не заставили, как, обречен и неистов, вал морской разбивался о берег морской. Я давал себе срок, обрекая на повиновение непоспешному времени, но не хватало меня. Я давал себе век, но выдерживал только мгновение. Я давал себе год, не выдерживал даже и дня. И в итоге итогов мне даже понравилась населявшая с древности эти места суета, что со мною боролась и справилась, одолевшая, победившая меня суета.

ЦЕПНАЯ ЛАСТОЧКА

Я слышу звон и точно знаю, где он, и пусть меня романтик извинит: не колокол, не ангел и не демон, цепная ласточка железами звенит. Цепная ласточка, а цепь стальная, из мелких звеньев, тонких, не стальных, и то, что не порвать их, — точно знаю. Я точно знаю — не сорваться с них. А синева, а вся голубизна! О, как сиятельна ее темница! Но у сияния свои границы: летишь, крылом упрешься, и — стена. Цепной, но ласточке, нет, все-таки цепной, хоть трижды ласточке, хоть трижды птице, ей до смерти приходится ютиться здесь, в сфере притяжения земной.

ВСЕ ТРИ ИЗМЕРЕНИЯ СОВЕСТИ

Говорят, что огромные, многотонные самосвалы потихоньку проскальзывают навалы, обвалы, кладбища автомобильных частей, что доказывает наличие чести вместе с совестью, также и с памятью вместе, даже у машин, даже в век скоростей. Совесть с честью, конечно, меняются тоже, но покуда тебя потрясает до дрожи не своя, не жены, а чужая беда — не утратили доблести и геройства человекоустройство и мироустройство, а душа осязаема, как всегда. А душа вещественна, когда она есть, и невидима, если ее замарали, и свои очертанья имеет честь, и все три измеренья есть у морали.

«Не сказануть — сказать хотелось…»

Не сказануть — сказать хотелось. Но жизнь крутилась и вертелась — не обойти, не обогнуть. Пришлось, выходит, сказануть. Попал в железное кольцо. Какой пассаж! Какая жалость! И

вот не слово, а словцо, не слово, а словцо сказалось.

ОЧЕНЬ МНОГО САПОЖНИКОВ

Много сапожников было в родне, дядями приходившихся мне — ближними дядями, дальними дедами. Очень гордились моими победами, словно своими, и даже вдвойне, и угощали, бывало, обедами. Не было в мире серьезней людей, чем эта знать деревянных гвоздей, шила, и дратвы, и кожи шевро. Из-под очков, что через переносицу жизнь напролет безустанно проносятся, мудро глядели они и остро. Сжав в своих мощных ладонях ножи, словно грабители на грабежи, шли они — славное войско — на кожу. Гнули огромные спины весь день. Их, что отбросили долгую тень на мою жизнь, забывать мне негоже. Среднепоместные, мелкопоместные были писатели наши известные. Малоизвестным писателем — мной, шумно справляя свои вечерухи, новости обсуждая и слухи, горд был прославленный цех обувной.

ОТЦЫ И СЫНОВЬЯ

Сыновья стояли на земле, но земля стояла на отцах, на их углях, тлеющих в золе, на их верных стареньких сердцах. Унаследовали сыновья, между прочих в том числе и я, выработанные и семьей, и школою руки хваткие и ноги скорые, быструю реакцию на жизнь и еще слова: «Даешь! Держись!» Как держались мы и как давали, выдержали как в конце концов, выдержит сравнение едва ли кто-нибудь, кроме отцов, — тех, кто поднимал нас, отрывая все, что можно, от самих себя, тех, кто понимал нас, понимая вместе с нами и самих себя.

ЧЕРТА МЕЖ ДАТАМИ

Черта меж датами двумя — река, ревущая ревмя, а миг рожденья — только миг, как и мгновенье смерти, и между ними целый мир. Попробуйте измерьте. Как море меряет моряк, как поле меряет солдат, сквозь счастье меряем и мрак черту меж двух враждебных дат. Черта меж датами — черта меж дотами, с ее закатами, с ее высотами, с косоприцельным ее огнем и в ночь переходящим днем.

СТАРЫЙ СПУТНИК

Словно старый спутник, забытый, отсигналивший все сигналы, все же числюсь я за орбитой, не уйду, пока не согнали. Словно сторож возле снесенного монумента «Свободный труд», я с поста своего полусонного не уйду, пока не попрут. По другому закону движутся времена. Я — старый закон. Словно с ятью, фитою, ижицей, новый век со мной не знаком. Я из додесятичной системы, из досолнечной, довременной. Из системы, забытой теми, кто смеется сейчас надо мной.

ПРОЩЕНИЕ

Грехи прощают за стихи. Грехи большие — за стихи большие. Прощают даже смертные грехи, когда стихи пишу от всей души я. А ежели при жизни не простят, потом забвение с меня скостят. Пусть даже лихо деют — вспоминают пускай добром, не чем-нибудь. Прошу того, кто ведает и знает: ударь, но не забудь. Убей, но не забудь.