Том 3. Стихотворения, 1972–1977

Слуцкий Борис Абрамович

«Ни ненависти, ни зависти…»

Ни ненависти, ни зависти к этой шумливой завязи иных цветов и древес. Я в эти сферы не лез. Я с ними соприкасался, но только по касательной, хотя иногда касался их мой перст указательный. Я не эталон, не мера. Мне вторить — напрасный труд. Пускай с меня примера они никогда не берут.

«Что вы, звезды?..»

— Что вы, звезды? — Мы просто светим. — Для чего? — Нам просто светло.— Удрученный

ответом этим, самочувствую тяжело. Я свое свечение слабое обуславливал то ли славою, то ли тем, что приказано мне, то ли тем, что нужно стране. Оказалось, что можно просто делать так, как делают звезды: излучать без претензий свет. Цели нет и смысла нет. Нету смысла и нету цели, да и светишь ты еле-еле, озаряя полметра пути. Так что не трепись, а свети.

«Хорошо бы, жив пока…»

Хорошо бы, жив пока, после смерти можно тоже, чтобы каждая строка вышла, жизнь мою итожа. Хорошо бы самому лично прочитать все это, ничему и никому не передоверив это. Можно передоверять, лишь бы люди прочитали, лишь бы все прошло в печать — мелочи все и детали.

«Нарушались правила драки…»

Нарушались правила драки. Вот и все. Остальное — враки. То под дых, то в дух, то в пах. Крови вкус — до сих пор в зубах. В деснах точно так же, как в нёбе. На земле точно так же, как в небе, сладкий, дымный, соленый, парной крови вкус во мне и со мной. До сих пор по взору, по зраку отличаю тех, кто прошел через кровь, через драку, через мордой об стол.

«Я ранняя пташка…»

Я ранняя пташка. Я вылетел раньше других. Ромашка, да кашка, да вихря рассветного гик. А поздние птахи мечтали во страхе, чтоб сбил меня, сдул меня, сшиб меня с облака вихрь. Я ранняя птаха, и поздние птахи меня не поймут. Они без размаха считают: титанов родит титанический труд. Но проще и легче, опасней и легче, смертельней и легче, когда подставлены плечи под гибель заместо труда.

«Золотую тишину Вселенной…»

Золотую тишину Вселенной, громкую, как негритянский джаз, записали на обыкновенной ленте. Много, много, много раз. Сравниваю записи. Одна — межпланетная тишина. Если дальше глянуть по программе — тишина в заброшенном храме. Эту тишину — погибший взвод, ту — законсервированный завод издают и излучают. Впрочем, их почти не отличают.

КЛИМАТ НЕ ДЛЯ ЧАСОВ

Этот климат — не для часов. Механизмы в неделю ржавеют. Потому, могу вас заверить, время заперто здесь на засов. Время то, что, как ветер в степи, по

другим гуляет державам, здесь надежно сидит на цепи, ограничено звоном ржавым. За штанину не схватит оно. Не рванет за вами в погоню. Если здесь говорят: давно, — это все равно что сегодня. Часовые гремуче храпят, проворонив часы роковые, и дубовые стрелки скрипят, годовые и вековые. А бывает также, что вспять все идет в этом микромире: шесть пробьет, а за ними — пять, а за ними пробьет четыре. И никто не крикнет: скорей! Зная, что скорей — не будет. А индустрия календарей крепко спит, и ее не будят.

СЕНЬКИНА ШАПКА

По Сеньке шапка была, по Сеньке! Если платили малые деньги, если скалдырничали, что ж — цена была Сеньке и вовсе грош. Была ли у Сеньки душа? Была. Когда напивался Сенька с получки, когда его под белые ручки провожали вплоть до угла, он вскрикивал, что его не поняли, шумел, что его довели до слез, и шел по миру Семен, как по миру, — и сир, и наг, и гол, и бос. Только изредка, редко очень, ударив шапкой своею оземь, Сенька торжественно распрямлялся, смотрел вокруг, глядел окрест и быстропоспешно управлялся со всей историей в один присест.

РУКА И ДУША

Не дрогнула рука! Душа перевернулась, притом совсем не дрогнула рука, ни на мгновенье даже не запнулась, не задержалась даже и слегка. И, глядя на решительность ее — руки, ударившей, миры обруша, — я снова не поверил в бытие души. Наверно, выдумали душу. Во всяком случае, как ни дрожит душа, какую там ни терпит муку, давайте поглядим на руку. Она решит!

СЛОВО «ЗАПАДНИК» и СЛОВО «СЛАВЯНОФИЛ»

В слове «западник» корень и окончанье славянофильствуют до отчаянья. А на слове «славянофил» запад плющ словесный навил. В общем, логике не уступает, поддаваться не хочет язык, как захочет, так поступает, совершает так, как привык.

О СМЕРТНОСТИ ЮМОРА

Остроумие вымерло прежде ума и растаяло, словно зима с легким звоном сосулек и колкостью льдинок. Время выиграло без труда поединок. Прохудились, как шубы на рыбьем меху, и остроты, гонимые наверху, и ценимые в самых низах анекдоты, развивавшие в лицах все те же остроты. Видно, рвется, где тонко, и тупится, где острие заостреннее, чем везде. Что легко, как сухая соломка, как сухая соломка, и ломко. Отсмеявшись, мы жаждем иных остряков, а покуда внимаем тому, кто толков, основателен, позитивен, разумен и умен, даже если и не остроумен.