Том 3. Воздушный десант

Кожевников Алексей Венедиктович

Она уходит. Мы с сержантом развязываем вещмешки и усаживаемся на солому ужинать. Светит нам красный десантский фонарик. Я пытаюсь заговорить, а сержант шикает на меня и напряженно прислушивается к тому, что на воле. Временами слышны пальба, бег машин, тревожные крики, и тогда сержант шепчет:

— Далеко. Мимо.

Вот раздается свист поблизости. Я тотчас узнаю его — Федькин свист — и бросаюсь к выходу, чтобы ответить. Но сержант хватает меня за ногу, дергает назад и шипит:

— Тсшш…

Свист повторяется несколько в другом тоне, но определенно из Федькиной гаммы. Федька

великий мастер свиста. Первоначальное обучение он прошел в детдоме, затем усовершенствовался в армии, особенно в десанте, и теперь в нашем подразделении владеет самой богатой коллекцией свистов. Беспалые (без пальца во рту) — свисты тихие, мирные, ласковые, задумчиво мелодичные, бархатные… Однопалые (с одним пальцем во рту) — свисты уже громковатые, молодцеватые, заливистые, боевые… Двухпалые (с двумя пальцами во рту) — свисты громкие, резкие… Трехпалые (с тремя пальцами во рту) — свисты воинственные, долгие, дикие. С ними Федька ходит в атаки, преследует врага. И четырехпалые (с четырьмя пальцами во рту, по два от каждой руки) — свисты разбойничьи, режущие ухо, от которых лошади всплывают на дыбы, собаки кидаются удирать с поджатыми хвостами, немецкие шоферы дают полный газ, а все другие противники поднимают руки вверх. Федька похваляется, что его свист стоит целого боевого отряда, что не раз только одним свистом он выигрывал очень серьезные стычки. Федька, пожалуй, переоценивает свои свисты, принимает желаемое за свершившееся, но все же свистун отчаянный.

Свист раздается в третий раз, сержант отзывается на него тем же, и немного погодя к нам вползает Федька.

Давно, еще партизанами, в Свидовке налажена широкая разведывательная сеть. Теперь к этой сети подключилась десантская разведка. В нашей группе четыре человека: Полина и Танюшка ведут наблюдение за противником в Свидовке, мы с Федькой переносим добытые ими данные в штаб бригады. Знаю, что кроме нас работают сержант-разведчик, Арсен Коваленков, Антон Крошка, Настёнка Громова, Валя Бурцева и еще многие.

Обстановка для работы очень тяжелая: везде полно немцев, все наше советское население либо выселено, либо убежало, остались только полицаи да служащие в оккупационных учреждениях. Каждый советский заметен, вроде белой вороны.

Полина и Танюшка живут где-то в этом змеевнике. Как они спасаются, как добывают сведения — я не знаю. Они, обязательно каждая в отдельности, приносят их в наше убежище по вечерам, и я либо Федька тем же мигом бежим в бригаду. Наши встречи коротки и молчаливы, перешептываемся только по делу. И с Федькой вместе я бываю мало: либо ухожу в бригаду — он остается в убежище, либо уходит он — я остаюсь дежурить.

Настроение скверное, буквально черное. Если Полину, нашу главную переводчицу, и таких девчонок, как Танюшка, Настёнка, сунули в разведку, значит… Не хочу, боюсь додумывать до конца.

Федька пытается успокаивать меня да и себя:

— Все нормально. Не одним мужикам получать ордена, надо и бабам. Были на войне, а тряхнуть, звякнуть нечем — обидно. Вот и пустили их зашибить по орденку, по медалёшке. — Но тут же понял, что сорвалось с языка глупое зубоскальство, и стал просить меня: — Не пересказывай

этого нашим девушкам.

— Обязательно перескажу, — пообещал я, — чтобы они показали тебе, как они «зашибают орденки». Сказанул несуразицу! Да нам с тобой никогда не сравняться с нашими девушками. Что ты про них знаешь?

— Да, не много, — признался Федька.

— Наши девушки — героини. А ты ляпаешь про них.

— Ладно, забудем, — пошел Федька на мировую. — Расскажи про девушек. Чего они нагеройствовали?

— Полина, скажешь, не герой?

— Она — особая статья.

Да, мы задумывались о нашей Полине: что привело ее в десант, что ведет здесь — любовь к Родине или к мужу? В ней сложное сплетение любви, преданности, мужества, героизма.

Федька просит рассказать про Танюшку, Настёнку, Валю Бурцеву, которых знает только по имени. Но я отказываюсь:

— Не могу. Спрашивай у них сам. Я не распоряжаюсь чужими тайнами.

— Неужели такие тайны, что нельзя рассказать даже мне, твоему другу?

— Не в том дело, какие, а в том, что не мои.

И в самом деле, можно ли рассказывать про этих девушек, пока идет война, пока они живут во вражеском окружении? Пусть они еще побудут не героинями, а девушками-простушками. Сейчас им это безопасней, спокойней. А слава не уйдет от них. И кто думает о славе, когда всякая секунда жизни может оказаться последней!

Сегодня разведданные принесла одна Танюшка. Федька уже умчал их в бригаду. А Полина почему-то не явилась. Спрашиваю об этом Танюшку. Она отвечает резковато:

— Товарищ Корзинкин, не суйся не в свое дело.

Вообще она особа резковатая.

— Это и мое дело.

— Твое дело — бегать туда-сюда и ни об чем другом не заикаться. Бегать и помалкивать.

Она права, возразить нечего. Но меня возмущает ее тон, и я говорю:

— Ты сегодня расфыркалась, как генеральша.

— А ты кто, чтобы читать мне мораль? Тоже невелик генерал, от горшка два вершка. Все, объяснились?

Танюшка поворачивается к выходу, но медлит уходить. Может быть, ждет моего слова «останься». Мне тоже неохота отпускать ее. Пусть резкая, жесткая, но в то же время такая прекрасная. Если простонародная, бедная одежда принижает Полину, придает вид покорности, забитости, то у Танюшки она подчеркивает ее независимость, недоступность, ее гордую красоту.

— Куда спешишь? Посиди! — говорю я, отбросив свое самолюбие.

— Не могу.

— Не хочешь? Обиделась?

— Не «не хочу», а не могу. Сегодня никак. — Подходит ко мне близко-близко и шепчет тихо-тихо: — Сегодня Полина ночует в немецком штабе.

— В каком? Зачем?

— Слушать, что будут говорить офицеры.

— Как слушать — явно, тайно?

— Кто же пустит явно? Ну, все-все. Я пошла, мне надо быть там.

— Тоже в штабе?

— Около.

Тут я загораживаю собой выход из убежища и говорю:

— Пойдем вместе!

— Повтори!

— Пойдем вместе!

Темные Танюшкины брови вздрагивают и сначала надвигаются на глаза, делаются короче, но шире и гуще, затем высоко поднимаются, становятся длинней, но уже с изломом. Она сердито тычет меня пальцем в грудь и шепчет с непреклонным убеждением: