Том 3. Воздушный десант
Шрифт:
Бабушка утешала меня сказками. Запрошусь на улицу играть, а там зима, морозище, и бабушка сует мне сказку, вроде соски. Надоест сидеть в темноте, заскулю: «Съезди в Москву, привези керосину», — бабушка снова улещает сказками.
Чаще всего рассказывала про Иванушку-дурачка. И однажды закончила так: «Обвенчался Иванушка с царской дочерью и устроил пир на весь мир. А потом, когда все гости разъехались, Иванушка с царевной поели картошечки и легли спать». И бабушка вытянула из печки чугунок с горячей картошкой.
Мне такой конец очень понравился,
И хоть не всякий день появлялся у нас чугунок с картошкой и заменяла его картошка из сказки, но жизнь от этого казалась сытней и спалось крепче.
5
Над моим оврагом появился немецкий самолет-разведчик. Мне надо поскорей убираться отсюда, спать нельзя.
Разгорелось солнце, и сиреневый лес обратился в золотой. Набежало на солнце облако — лес окутался зыбкой, текучей дымкой. Красуется, меняет наряды, как девушка на выданье. Нет ему никакого дела до нашей войны.
Поднимаюсь на другой скат оврага. И здесь неширокой опушкой стоит сильно обдутый, поределый кустарник. Дальше — поля: то белесые, сжатые, с копнами пшеницы, то зелено-желтые — неубранный табак или кукуруза.
За полями стоит, поколыхиваясь, высокий частокол сизых дымков — топят печи в каком-то населенном пункте за увалом. День будний, а поля и дороги почему-то пустые, праздничные.
Над кустарником вблизи меня поднимается несколько больших дубов. Снимаю вещмешок, тяжелое обмундирование и взбираюсь на дуб, который поветвистей и полиствяней. Мне надо увидеть лес, где назначен нам сбор.
Кругом поля, селения, дороги. А леса нет. Только узенькой золотой грядой со многими развилками и отростками, как оленьи рога, тянется он по оврагу. Такой не могли выбрать для сбора. Нам описывали большой дремучий лес. Где же он?
Либо золото увядшей, пожухлой листвы выдало мою новую, ярко-зеленую гимнастерку, либо колыханье в кроне дуба при полном затишье вокруг насторожило противника — по мне открылась пальба. Медным градом сыпанули с дуба желуди, полетели, кувыркаясь, ветки, листья. На мое счастье, пальба велась с одной стороны, и дуб, пока я скользил вниз, был моим щитом.
Я подхватил в охапку снятое обмундирование и снаряжение, опять нырнул в овраг, залег в знакомую ямку. Собираюсь с духом. А голова вертится во все стороны. Не надо быть опытным воякой, и мне, сырому первачу, — так называют у нас тех, кто впервые попал в десант, — ясно, как стеклышко, что овраг окружен, скоро будут прочесывать его, что везде проводятся облавы на десантников. Чтобы мирное население не путалось и не вздумало помогать десантникам, гитлеровцы запретили ему выходить из домов. Вот почему в будний день пусты поля и дороги.
Разлеживаться мне опасно. Надеваю все обмундирование, одергиваю смятое и взлохмаченное: в хорошей форме
До этого я считал мой овраг мертвым. А сколько в нем жизни, шорохов, шумов! Даже без ветра, сами собой, раздеваются деревья. Постоянно бегают мыши, шурша палым листом. Стайки дроздов перелетают с рябины на рябину и жадно клюют ягоды. Размеренно, как часы, жалобится надломленная береза: скрык, скрык…
Вот еще новый шум — треск сучьев, топот ног и немецкий говор. По шевеленью в кустах видно, что немцы идут цепочкой в мою сторону. Что мне делать?..
Поворачиваюсь к немцам спиной, и вот так, разделенные одной сотней метров, идем в глубину оврага. Мое положение — неразрешимый ребус. Идти так слишком опасно, мой вещмешок постоянно задевает и колеблет ветки, стряхивает жухлый лист. Немцы в конце концов услышат или увидят меня. Опасно и прибавить шаг: и впереди, наверно, то же, что позади, — противник прочесывает овраг с другого конца. Вверху, над оврагом, пролетают немецкие самолеты.
Мой овраг впадает в другой. У меня два пути. Сворачиваю под уклон.
Иду еще долго-долго, уже спотыкаюсь на ровном месте. А ровного здесь мало, везде промоины, коренья, камни, и пробираюсь все чаще на четвереньках.
Солнце повернуло на закат. Сизым дымком заливают овраг сумерки. Вскоре не различишь, где лес, где одна тьма. Либо зажигай фонарь, либо останавливайся. Фонарь зажечь нельзя: теперь и он мой враг. Собираю последние силы и, пока немножко видно, бегу напролом вперед. Надо подальше оторваться от противника на ночь.
Тьма загустела до того, что деревья еле видны. Совсем не мудрено выколоть глаза. Да и силы кончились. Уже ползком нахожу как бы окопчик — есть и ямка и бруствер, — сделанный водопадом в большую воду. По шею хоронюсь в сухую яму, а голову и руки с автоматом кладу на галечный бруствер, в сторону противника. Впереди небольшая безлесная площадка: хоть с одной стороны противник не сможет подобраться ко мне скрытно.
Каким бы каменным сном спал я теперь в бабушкином доме, даже в казарме! А здесь не могу, хочу страшно — и не могу. Никакой явной угрозы нет. Тех, кто прочесывал овраг, не слышно: тоже, видимо, залегли спать. Небо меньше исполосовано прожекторами, чем в прошлую ночь. Ракеты взлетают реже и где-то над полями. Стрельбы не слыхать.
Но тихая, тайная опасность чудится мне во всем, везде. Она обволакивает, пеленает меня и может грянуть в любой миг. Кто-то беспрестанно ворошит опалый лист, почему-то временами громче шелестят деревья и кустарник. За каждым кустом, в каждом темном пятне, во всяком шорохе мерещится враг. Вглядываюсь и вслушиваюсь изо всех сил, глазам и ушам больно от усталости, от перенапряжения. Когда в темноту оврага залетают отсветы ракет, отчетливо вижу, как перебегают меж деревьев подозрительные тени.