Том 3. Воздушный десант
Шрифт:
Шорохи, отсветы, тени — все неопределенно, зыбко, бегуче.
Мне кажется, что сегодня невыносимо громко стучат мои ручные часы, будто поезд стучит на рельсовых стыках, стучит и мчится прямо на меня. Заматываю часы носовым платком и прячу глубоко в карман. Но и оттуда они не дают мне заснуть. Так, без сна, проходит вся ночь.
Загорается новое нежно-сиреневое, прохладное утро. Но я не вижу в нем ни красоты, ни радости. Оно приведет за собой жаркий солнечный день, а вместе с ним новые опасности, жажду и кто знает, что еще! Напрасно торопился в этот овраг.
Здесь овраги гораздо хуже подмосковных. Там они не очень глубоки, с
Наконец жажда и долг солдата поднимают меня. Дно оврага толсто усыпано палым листом. Несколько минут стою на одной ноге, не решаюсь опустить другую — сделать первый шаг. Мне кажется: ступи — и вслед за шорохом листвы под моей ногой сейчас же раздастся: «Хальт! Хальт!» Скорее падаю, чем ступаю, и потом иду, вздрагивая при каждом шаге и шорохе.
Немцев не слышно. Пожалуй, еще вчера они бросили поиски. А ночью шуршали палой листвой мыши. Бедные, безобидные мыши сколько причинили мне страху и сколько приняли его сами от меня! Теперь я вижу, как разбегаются они при каждом моем шаге и шорохе.
Овраг глубокий, с крутыми, почти отвесными бортами из желтого песка, перемешанного с разноцветной галькой. Понизу — лес и кустарник, выше — голые жаркие осыпи. В главный ствол оврага с обеих сторон впадают овражки поменьше. Все ветвистое дерево оврагов — огромная рана, нанесенная земле гневной, карающей силой воды.
Ужасно хочу пить. Оглядываю распадки, расщелины, пещерки, ямки, лунки, вымоинки. Тут была вода, она и сделала их, но теперь от нее осталась только зеленоватая высохшая плесень. Выбираю вымоинку поглубже других, врываюсь лопаткой еще на метр — и хоть бы капля! Вонзаю с досады в дно ямы кинжал и достаю сухим.
Сколь же велика ярость воды, если она, вырыв эти почти бездонные овраги, не оставила в них ни ручейка, ни лужицы: вот вам, глупые, жадные люди, награда за то, что бездумно, беспощадно вырубили леса, нет и у меня к вам ни жалости, ни пощады.
Жажда нестерпимая. Вся вода, какая была во мне, вытекла птом. Даже слюны нет. Рот и язык стягивает горькая, липкая пленка вроде клея. Просоленное, залубенелое обмундирование неприятно скребет мою кожу.
На самое жаркое полуденное время прячусь под большой куст смородины с длинными гибкими ветвями, пониклыми до земли. Там мягкая подстилка из листвы прошлых лет, запах прели, похожий на запах пареной капусты, и почти ночной сумрак. Это действует на меня как уют, как покой, как объятия родного дома. Уголок представляется таким сокровенным, таким надежным, что решаю выспаться.
И тут же сомнение: может ли быть для десантника верное убежище? И ночь, и день, и лес, и овраги, и поле, и даже собственные шаги таят опасность. У десантника нет надежных убежищ, кроме бдительности и храбрости.
Но спать все-таки надо, сон не обманешь. Если побороть его сейчас, он может повалить меня в каком-нибудь другом, самом опасном месте. А здесь, под кустом смородины, тихо и темно, я не слышу
Засыпаю. Это трудно назвать сном, это сумбур всяких нелепых сновидений. Приснилась бабушка — сидит с веретеном и прядет свои седые волосы. Приснился мой дружок Федька — купается в речке Воре. Рядом с ним плавает огненный шар — солнце. Я тоже хочу купаться, но едва касаюсь ногой воды, Федька хватает из воды солнце и швыряет в меня. И так долго — я лезу в воду, а Федька отгоняет меня огненными шарами. Эти шары вроде неразменного рубля: как только Федька схватит один, вместо него в Воре появляется тотчас новый.
Очнулся поздно вечером. Небо задернули сплошные тучи. Оно совсем темное, совсем мирное. Ни огней, ни взрывов. Эх, ливанул бы дождь! Сплошной стеной, подольше. Теперь ненастье, хляби и грязи — моя мечта.
Днем я не позаботился узнать, какая обстановка за оврагом, проспал, а идти наугад слишком опасно, и решаю спать до утра.
Самые большие неприятности приносят мне мыши. Все время они ворошат для чего-то сухой палый лист, а я думаю — подкрадывается враг, — и просыпаюсь.
Но вот среди беспорядочного мышиного шороха вполне отчетливо слышу тяжелые, размеренные шаги, такой же размеренный треск сучьев и, несомненно, живой дых. Шаги, треск, дых все ближе, ближе, совсем рядом. Смородиновый куст, мой защитник, начинает шевелиться. Не только слышу, но уже чувствую теплую живую волну дыхания. Нас разделяет только ничтожная стенка из сучьев и листвы.
Стрелять наобум или посветить сперва фонариком? Наобум можно уложить своего товарища: вдруг лезет под куст такой же, как я, заблудший десантник. Фонариком можно погубить себя, если за мной охотится враг. Все-таки надежней ослепить врага фонариком, пусть он мигнет хоть раз, и мне довольно этого. Ну, в левую руку фонарик, в правую пистолет! Даю свет и вижу: через куст тянется ко мне рогатая коровья башка.
Свет фонарика не испугал ее. Слышу, стоит рядом. Что надо ей? Кто она — шальной бык, любитель бодать всех, или корова, потерявшая хозяйку и пришедшая ко мне подоиться? Сейчас разберусь. Выползаю из своего темного логова. Хотя и за логовом не светло, а все-таки видно, что пришла корова-доенка, пришло молоко. Пришло первое живое существо на оккупированной земле.
Я знаю, как доят коров: сперва поговорят с ними ласково, затем погладят и после берутся за вымя. Но у меня не хватает терпежу на эти сантименты, я сразу иду к вымени. Оно большое, чуть не до земли и полным-полно молока, которое уже каплет. Беру сосок, тугой и прямой, как палец, подставляю фляжку, начинаю циркать. В полутьме трудно наладить струю в узкое горлышко фляги, молоко брызжет мимо. Тогда бросаю это хитрое дело, становлюсь на колени и сосу, как теленок. Корова стоит тихо, молоко отдает щедро. Оно хлещет такой струей, что с трудом успеваю проглатывать.
Меня будто накачивают силой. Сразу, вроде сброшенной одежды, спадает усталость, исчезает страх.
Наконец я сыт, полон молока. Глажу корову по бокам, по спине — это ей мое спасибо — и снова заползаю в свое логово. Доенка обнюхивает землю и ложится рядом с моим кустом. Видимо, и ее томит одиночество.
Так, рядышком, коротаем остаток ночи. Буренка не спеша, обстоятельно перемалывает свою жвачку, порой глубоко, горестно вздыхает. Около нее, попискивая тревожно, шебаршат палой листвой мыши. Похоже, что корова сделала им какую-то беду.