Том 3. Воздушный десант
Шрифт:
Рассказываю, как в ночь приземления немцы схватили кого-то.
— Это не она. Нет, нет, — бормочет Сорокин, убеждая не то меня, не то себя. Догадываюсь, что он говорит о своей жене. Дело дрянь: уже трое суток о Полине Сорокиной нет никаких вестей.
— Ты до нее прыгал или после? — спрашивает капитан.
— После. Сначала товарищ Полина, затем Шаронов, дальше я.
— Определенно?
— Совершенно точно.
Я хорошо помню минуты перед прыжком, они крепко отпечатались в моем мозгу.
Сорокин делает в уме какие-то расчеты, бормочет невнятно о ветре, о скорости, о
— Она должна приземлиться где-то здесь. Как у тебя с водой?
Я набрал у Лысой полную флягу, но не подумал о товарищах и несколько раз прикладывался к ней, теперь воды чуть-чуть, на донышке.
— Пейте всю!
— А ты?
— Я полон, как барабан.
Сорокин выпивает воду, облизывает мокрое горлышко и сожалеет, что десантские фляги малы, всего пол-литра, а птом выльешь литра два в день. Он жил на том, с чем вылетел, на одном пол-литре. Хорошо, что натакался на картофельное поле, вместо питья ел сырую картошку.
Устанавливаем для себя особый сигнал и расходимся искать Полину.
Сигналю фонариком и дудочкой попеременно. Немного погодя сквозь бурьян вижу красный свет, мигающий вдалеке. Пока не разобрать, что это — сигнал десантника, глазок на задке автомашины или отблеск пожара. Спешу к нему, мигаю чаще. Огонек начинает отвечать. Мое сердце поет: свой, еще свой!
Уже сговорились и фонариками и дудочками: свой? — свой! Я готов распахнуть объятия и вдруг слышу голос Сорокина:
— Кто?
— Все я, Корзинкин.
— Ты не умеешь ходить, — устало, глухо говорит Сорокин. — У тебя левое плечо лезет в сторону. Забирай вправо!
Опять расходимся. Я забираю вправо, но буквально через полчаса вновь натыкаюсь на капитана.
— У меня, знать, оба плеча фальшивят.
Капитан смеется коротко и печально, будто всхлипывает, потом говорит:
— Отставим. Теперь она, скорей всего, спит.
Опускаю вещевой мешок наземь и сразу чувствую, что способен ходить еще. Говорю об этом Сорокину.
— Ну что ж, походи. А я уходился. — И садится.
Оставляю при себе только автомат, дудочку, фонарик, а все прочее отдаю Сорокину и ухожу.
Бурьян редеет, наконец передо мной поле, уставленное копнами. Прячась за кустом чернобыла, сигналю фонариком в сторону поля. Мне начинают отвечать коротко и неясно, — должно быть, из укрытия. Не решаясь поверить сразу в такую удачу, сигналю капитану. Он отвечает с того места, где остался. Значит, в поле кто-то другой. Но этот другой ведет себя странно: то отвечает мне, то не отвечает, и каждый раз с нового места.
Тогда сигналю Сорокину, прошу о сближении с ним и, получив согласие, иду посоветоваться, как быть дальше. А неведомый выкидывает такой номер, от которого меня бросает в дрожь, — он, поймав сигнал Сорокина, мигает ему. А тот отвечает. Положение незавидное: мы с Сорокиным, видимо, оба попали на немецкую удочку. «Немец» настойчиво мигает, Сорокин отмигивается и — по огоньку видно — идет к нему. На мои сигналы он не отзывается. Сумею ли я предостеречь Сорокина — от этого зависит его жизнь.
Я перехватил его раньше, чем напоролся он на врага. Прикинули так и этак. Нам выползать на поле слишком
Слышим осторожный шорох. Кто-то помаленьку движется к нам, и когда остается два-три шага, мы с Сорокиным в один голос хрипим страшно и дико:
— Стой! Руки вверх!
Следом за этим раздается короткий вскрик и затем плач. Это Полина. Она сидит, откинувшись на свой вещевой мешок, и продолжает всхлипывать. Капитан, сердясь на свое оружие, которое мешает ему, снимает с жены автомат, гранаты, шинельную скатку и повторяет отрывистым шепотом:
— Тссш… тссш…
Когда он берется за вещевой мешок, Полина шепчет:
— Осторожней, не расшиби арбуз!
— Арбуз?.. Какой арбуз?
— Ну, арбуз. С первого дня берегу для вас. Такой звонкий. Наверно, краснущий и сладкий-сладкий.
Полина, не доверяя мужу, сама развязывает вещевой мешок. На свет божий — вернее, на божью тьму — появляется большой шар-арбуз. Мы с Сорокиным несколько раз передаем его из рук в руки. Тяжелый, звонкий, прохладный. Затем Сорокин разваливает арбуз финкой на несколько большущих ломтей, а Полина шепчет:
— Угощайтесь и чувствуйте: для вас берегла.
— Чувствуем, чувствуем, — отзываемся мы.
Арбуз действительно очень сладкий, сахаристый. Мы съедаем и корки: в них есть влага.
— Где ты раздобыла такой? — спросил Сорокин.
— Схватила на лету.
— Не морочь!
— И не думаю. В самом деле на лету. Была еще в парашюте и схватила. Точно.
И рассказывает. Когда она выпрыгнула из самолета в огни прожекторов, ракет и трассирующих пуль, ее обуял такой страх, что она почти лишилась сознания. Пришла в чувство уже около земли, и ей захотелось поскорей упасть, зарыться в нее. Она вытянула руки, и, когда стукнулась о землю, руки угодили на что-то твердое, круглое, холодное. Подумала, что это мина, отбросила ее и закричала от страха. Потом очувствовалась, огляделась. Кругом лежали неснятые арбузы. Сорвала один, прижала к груди: «Ах, мой кругленький, гладенький, миленький! Вот угощу товарищей».
— Вас, чувствуйте!
Сорвала еще арбуз и пошла. Этот другой арбуз съела от жажды.
Похоже, что Полина приземлилась на огороды у той же деревни, что и я. Она слышала собачий лай, стрельбу, взрывы моих гранат. А впрочем, в ту ночь и стреляли, и гранаты бросали, и собаки лаяли не в одной деревне. На учебных занятиях бывало сколько раз — прыгаем быстро один за другим, а приземлимся на площади в четыре-пять километров. Самолет — штука ходкая, а тут еще подмогнет ветер. Наладилась Полина тоже, как и я, к лесу, но из-за большого движения не решилась перейти дорогу и спряталась в копнах. Она видела, как по полю бродили немцы, искали в копнах десантников. Но всех копен не открыли. Однажды два немца проходили совсем близко от Полины. Она слышала, как один уговаривал другого пооткрывать еще копны, а тот упирался: «Найн, найн. Русские не такие дураки, чтобы прятаться здесь».