Том 3. Воздушный десант
Шрифт:
Вечер застал меня в большом селе. Сколь ни просилась я переночевать, все отказывали:
«Без наряда не можем. Иди до коменданта!»
Но что делать Анне Костиковой у фашистского коменданта? Он не поверит, что она идет к маленькому сыночку, и сдаст в жандармерию для выяснения личности.
Решила обойтись без коменданта. Посередь села был общественный колодец, у него толпилось много женщин. Я подошла к ним, попросила напоить и, пока пила, оглядела всех и выбрала одну беременную женщину. Мы вместе отошли от колодца.
«Вам тяжело.
Потом спросила, какой месяц беременна она, а потом поспешила рассказать, что иду к своему сыночку. Женщина посочувствовала мне и пустила ночевать без наряда от коменданта.
В районном городе, как только вошла в него, сразу попала в облаву. Фашисты ловили молодежь для угона в неметчину. Я кинулась в дом, где плакали маленькие дети, упала грудью на стол и тоже заплакала. Хозяева всполошились?
«Кто вы? Что с вами?»
«Я не увижу своего маленького сыночка…»
И здесь поняли меня и спрятали на время облавы в большой сундук. Потом накормили, разрешили переночевать. Я спросила, как можно перебраться через речку, приток Днепра.
«Лучше всего с рабочими».
Накупила редиски, зеленого лука и пошла на перевоз с толпой рабочих. У всех проверили документы, а у меня, видят, полны обе руки, нечем доставать документы, и не спросили.
Ближе к фронту порядки строже и строже, все реже пускают ночевать без наряда от коменданта или старосты. По погоде можно бы ночевать под открытым небом, но я ведь Костикова, иду по простому, по материнскому делу, мне нет нужды хорониться в полях. А если увидят там… И я захожу в комендатуры, к старостам. Меня не трогают, но верят, замечаю, меньше и меньше. Может быть, совсем не верят, а пропускают дальше с целью. И схватят так, что меня уже не спасет сказка про маленького сына.
Однажды мне показалось, что этот момент наступил. Прихожу в небольшое сельцо. Навстречу мне девушка. Прошусь ночевать. И она без всякого раздумья:
«Можно. Идите в тот конец, спросите хату Марфуши и располагайтесь. Я скоро вернусь».
Мне показалось опасным такое гостеприимство, но отказаться значило разоблачить себя, и я зашла к Марфуше. Меня очень ласково приняла ее мать-старушка, накормила, устроила постель в отдельной каморке. Я была такая измученная, что не дождалась Марфуши и уснула.
Вдруг слышу.
«Анна, Анюта, иди сюда!»
Потом в каморку входит Марфуша, освещает меня лампой.
«Да вот она где. Спит».
Я вскакиваю, протираю глаза. До сна ли тут. Марфуша знает меня, и знает как Анну. Откуда? А Марфуша продолжает:
«Пойдем. С тобой хотят познакомиться. — И, когда выходим из каморки к столу, за которым сидят два пьяных, зверских типа, знакомит: — Наш староста. Наш полицейский. А это Анюта».
Я жду: вот схватят. Нет, почему-то не торопятся. Ставят еще бидон самогонки, угощают меня. Отказываюсь. Марфуша настойчиво делает мне разные знаки: выпей — и сама пьет. Чего она хочет — спасти меня
Изверги пьют стаканами, рыгают вонючим самогоном, но продолжают пить. Лезут ко мне чокаться, весь мой стакан обслюнявили своей мерзкой посудой. Долго за полночь тянулась эта… эта вечерушка. Не так бы назвать ее, проклятую. Но вот гости встали. Встала и я, отложила гитару, приготовилась отбиваться, бежать.
«Куда вы? Сидите!» — засуетилась Марфуша около извергов.
«И так дюже засиделись. Надо дела делать», — говорят лениво, увесисто. Каждое слово камнем ложится мне на сердце.
Сказано все, изверги поворачиваются ко мне, тянут руки… Прощаются и уходят.
«Марфуша, проводи нас!» — говорят уже за порогом.
Она убегает к ним. Я не знаю, оставаться мне или прыгать в окно, кто-то сильней моего разума и моей воли толкает прыгать. Открываю окно, высовываюсь наполовину, но тут гремит щеколда у калитки, и я отшатываюсь в хату.
Марфуша скоро возвращается и пристально глядит на меня. Я тем же отвечаю ей, потом смеюсь и говорю:
«Над чем ломаешь голову? Не можешь припомнить, где встречались мы?»
«Встречались? Мы? — удивляется она. — Никогда. Сегодня впервые».
«Нет, не впервые. Встречались и раньше. Недаром же ты запомнила меня».
«Тебя и в самом деле зовут Анной?» — еще больше удивляется Марфуша.
«В самом деле».
«А знаешь, что оно, имя это, сорвалось у меня так, первое подвернулось на язык? Когда мы стояли на улице, черти эти староста и полицай видели нас. Потом приходят и говорят: «Надо проверить твою гостью, она подозрительная». А я им: «Какая подозрительная? Она моя подружка. — И бряк: — Анна».
«Все равно надо проверить».
«Я уж знаю, что они добиваются самогонки — они всех так проверяют, — и выставляю графин. Здесь все имеют самогон на всякий пожарный случай. Так ты говоришь: «Встречались». Где? Когда?..»
«Ну и память! — дивуюсь я. — Так и себя позабыть можно!» — И смеюсь раскатисто, чтобы больше придать искренности.
Марфуша хмурится, припоминает.
«Постой… Постой… Вас тогда много было. Вы приезжали от школы в наш колхоз работать?»
Я ничего не подтверждаю и не отрицаю, пусть она сочиняет, что мило ей. Она продолжает припоминать:
«И недолго побыли у нас. Как запомнишь тут? И переменилась ты дюже сильно».
«Да, конечно, всех упомнить трудно», — соглашаюсь с искренним ликованьем, что моя игра удалась.
«А теперь оттуда, из неметчины?»
«Меня не угоняли». — И рассказываю, что фронт разделил меня с семьей: я работаю по эту сторону, а семья живет по ту, в Дубовке.
«В Дубовке?.. Там фронт. Туда нужен особый пропуск».
«Помоги мне!»
Марфуша опять пристально-пристально глядит на меня и говорит таинственно, шепотом: