Том 3. Воздушный десант
Шрифт:
— Вертушенко, перестань винтить языком!
Словоохотливый партизанчик перешел на свою постель, нырнул под одеяло, а Танюшка повернулась ко мне. Одной рукой она держит мою руку, другой поглаживает мою голову и шепотком убаюкивает меня, как деревянного сыночка. От ее прохладных, ласковых рук, от тихо шелестящего голоса идет такой сладостный покой и такой могучий сон…
— Ты, братишка, отхватил двадцать часов, — говорит мне Вертушенко. А мне кажется, что проспал только мгновенье. У сна нет времени. Чувствую себя лучше: прибавилось сил, упала температура, меньше шумит в голове,
Оглядываюсь, перешептываюсь с Вертушенко, который перебежал ко мне. У него поранена голова, все остальное целое, и это целое, здоровое не дает ему ни сна, ни покоя. Он перебегает от больного к больному, со всеми заговаривает, а если нет охотника поддерживать беседу, бормочет сам себе под нос.
— У нашего госпиталя два входа, в одном конце — главный, постоянно действующий, в другом — запасной, на случай какого-либо ЧП, вражеского налета, пожара. Здесь очень много такого, что может вспыхнуть от первой же искры. Потолок сделан из всяких сучьев, которые уже сильно подсохли, на земляном полу расстелены камышовые маты, тоже сухие, в оконцах вместо стекол вставлена бумага, пропитанная бензином. Такая, пропитанная, лучше пропускает свет, но и лучше, легче воспламеняется.
Я лежу первым от главного входа. Постель устроена прямо на полу — кроватей ни у кого нет, — но высокая, пружинистая, мягкая, какое-то партизанское изобретение. Насупротив меня, у другой стенки, — приемный кабинет Федоры Васильевны, отгороженный от больничной палаты занавеской из простынь. Мне видно и слышно почти все, что делается в кабинете, и во всем госпитале, и даже за входом.
Через открытый вход глядит к нам осень. Ясная, сухая. У нее голубое, чистое-чистое небо. Как началась война, не видывал еще такого. И пламенные, словно не увядающие, а в полном расцвете, деревья и кустарники. И особенная, будто изначальная, дожизненная тишина большого необитаемого лесного пространства, которое окружает нас.
После бешеной, тревожной суматохи, из которой попал я сюда, тишина и пустынность кажутся мне счастливым сном, счастливым, но кратким, летучим сновидением. Меня пугают каждый новый звук, всякая перемена в освещении. У меня постоянная тревога: закрою глаза, хлопну веками или всего-навсего дрогну ресницами — и «сон» мой улетит. Тогда, еле живому от голода и усталости, с гниющей, смертельной раной, снова придется мне ползать по-змеиному в грязи, в пыли.
Стараюсь реже закрывать глаза, меньше моргать. Как бы это научиться и спать с открытыми глазами!
Рядом с моей — постель партизана, которому взрывом немецкой мины оторвало кисть правой руки. Третья постель — Вертушенко, но он редко бывает на ней, больше околачивается возле других раненых. На четвертой выздоравливает наш советский летчик, потерпевший аварию над оккупированной территорией и подобранный в бессознательном состоянии партизанами. Всего человек двадцать: партизаны, подпольщики, советские воины, оказавшиеся за фронтом по разным обстоятельствам.
Вертушенко со всеми знаком, со всеми беседовал и обо всех уже нашептал мне. Знает он и весь медперсонал. Федора Васильевна живет под своим именем-фамилией, у нее нет ничего
— Ты не знаешь, как ее по имени? — пытает меня Вертушенко. — Ты словно бы называл ее как-то.
— Тоже сестрицей. — И про себя радуюсь, что «Таня, Танюша» шептал одной ей. Пусть это имя будет только для меня.
— Вертушенко, я выпишу тебя, — грозится Федора Васильевна через занавеску.
— Ради бога, ради бога! — Вертушенко просительно, молитвенно складывает руки. — Все мои мечтанки об одном об этом, дорогая Васильевна.
— Выпишу в наказанье допрежь времени и сообщу в отряд.
— Что же, если заслужил такое наказанье, выписывай, — покорно соглашается Вертушенко. — Только, говоря по правде, я не виноват.
— А кто же?
— Кто лечил меня.
— Значит, мы? — Удивленная до крайности Федора выходит из кабинетика поближе к Вертушенко. — Чем, как провинились?
— Неравномерно вылечили меня.
— Как это неравномерно?
— Ножки поторопились вылечить, а головку и язык припоздали. Вот мои ножки и не дают никому покоя, ни мне самому, ни товарищам. Зря носят меня по палате. А язык мелет несуразицу.
— Тьфу тебя, хулиган! — бранится Федора притворно, со смехом. — Иди на свою постель!
— А в отряд когда? Можно собирать тряпки? — Вертушенко скалит зубы. — Ей-же-ей, больше никогда не буду подставлять под пули свою золотую головушку!
— Скоро выпишем, — серьезно обещает Федора. — Сам выздоровел — и другим не мешай поправляться! Лежи.
Федора уходит в кабинет, Вертушенко — на свою постель, а ко мне подсаживается Танюшка. Она тоже выспалась, кроме того, вымылась, переоделась. На ней безрукавное пестренькое платье, носки, сандалии и белая сестринская косынка. Сейчас Танюшка вся летняя, светлая, легкая, как мотылек.
Она спрашивает:
— Есть, наверно, хочешь? — Мы незаметно перешли на «ты», а говорить «вы» стало неловко.
— Ничего не хочу.
— Вот удобный больной. — Она улыбается, потом спрашивает с лукавинкой: — Может, и того тоже не хочешь, чтобы я сидела возле тебя?
— Сиди, сиди. Вот как раз хочу этого, одного этого, — и крепко прижимаю Танюшкину руку к своей груди.
Куда бы я, что сталось бы со мной без таких добрых и отважных женщин, как Алена Березка, Настёнка, моя Танюшка, Федора?.. Давно бы кормил собой червей.
Прошу Танюшку присклонить ко мне ухо и шепчу в него:
— Здешняя Валя — Бурцева?
— Она. Но… — И прижимает палец к своим губам. Понятно: Валю нельзя называть Бурцевой. Потом Танюшка поворачивается к моему уху и шепчет. — У меня тоже есть имя. Потом когда-нибудь скажу. А пока нельзя, ты болен, бредишь и в бреду можешь выболтать. Услышит лихой человек… В партизанах, в подпольщиках бывают и провокаторы, предатели. Есть люди, которые хотят погубить меня. Пока я побуду Танюшкой.
На наше перешептыванье никто не обращает внимания.